Весь превратился в слух. Уши как тарелка репродуктора. Доносится гул зенитной пальбы. В небе видит черные черточки «юнкерсов» и белые клочья разрывов зенитных снарядов. «Сейчас, сейчас…» — вжимает Генка голову в плечи. Взрывы не слышны, но земля вздрагивает. Смотрит на раскладушку. Дядя Коля теперь уже ничего не боится.
Время идет. Мать стоит в подъезде какого-нибудь дома. Она ожидает отбоя воздушной тревоги. Но отбоя нет. Ожидая его, Генка задремал.
Очнулся. За окном собирались сумерки. Потом стало темно.
Все это из-за справки, думает он. Ее задержали. Но они не посмеют ее расстрелять.
От ожиданий смертельно устал. Сполз с кровати. На полке нащупал спички.
Он остался один. Но еще не знает, что такое безнадежное одиночество.
Печка уже потрескивала, раскаляясь, когда на лестнице раздались шаги. Он хотел накричать на мать за то, что ходила так долго, и плакать от радости — она пришла.
Генка не шевельнулся. Мать, не раздеваясь, присела на кровать.
Она смотрела на Генку и думала, какой он, однако, бесчувственный. Весь в отца.
ВРАГИ
Немцы, в мышиного цвета шинелях, в суконных шапках с козырьками и опущенными ушами, сразу стали видны на полупустынной улице, живущей без слов, без единого малыша, без единой автомашины, без лиц в окнах, замкнутых глухим обледенением. Конвоиры, закинувшие автоматы за спину, никуда не спешили…
Врагов можно было просто оставить посреди проспекта. В капкане, который они создали для города и в который сами попали, перед смертью все были равны.
Было бы странным, если бы эти солдаты окруженного города и если бы эти пленные из солдат, окруживших город, стали бы требовать выполнения Женевских соглашений…
ЖЕНЩИНЫ
Уже давно у парадной своего дома стоит Мария — слишком миниатюрная, чтобы ее пугались, слишком опрятная и сосредоточенная, чтобы счесть ее за потерявшую рассудок. Второй день ее мысли растерянно ищут сочувствие и содействие.
Мартовский вечер ярок. Воздух сиреневыми тоннелями стынет между домами. Рядом магазин. В магазин по ступенькам молча взбираются целеустремленные до ужаса люди. Еще недавно ей казалось, она знает всех живущих в квартале людей. Теперь никого не узнает — будто из квартир вышли люди, которые прежде их никогда не покидали.
С окраин города в центр переселили много людей — может быть, они принесли с собой это ожесточение.
«Боже мой!» — Мария узнала серое пальто, надетое на беличий полушубок, и вздернутый нос. Шагнула навстречу.
— Здравствуйте. Вы меня узнаете?..
Варвара с недоумением смотрела на маленькую женщину в фетровой шляпке.
Тонким, слабым голосом женщина стала убеждать Варвару, что только она может помочь ей и ее дочери, надежд на других людей не осталось, — здесь, у ворот дома, она мучается уже с утра.
Ее настойчивость настораживала.
— Кто вы? Что вы от меня хотите?
— Вы меня не узнаете? — огорчилась Мария. — Я тоже живу в этом доме — этажом выше. Наши мужья были знакомы. Мой муж вечером часто сидел перед домом с газетой. И я с ним. Вы приехали в наш дом недавно. Мы вас сразу заметили. Мой муж обожал красивых женщин. Я чувствовала, что вы ему нравитесь.
— Я вас припоминаю. У вас девочка.
Это было сказано равнодушно, но женщина с благодарностью посмотрела на Варвару.
— Меня зовут Мария Григорьевна… А вы, я знаю, Варвара Петровна?.. — Варвара кивнула. — Я не знаю, можем ли мы вас просить… Мой муж умер… — Варвара ждала, когда у женщины пройдет спазм горя. — Мы с Асенькой должны его похоронить. Мы всегда жили замкнуто и теперь остались с доченькой совершенно одни…
Варвара сказала, что ее собеседница выглядит совсем неплохо. Это было похоже на обвинение. Мария Григорьевна заволновалась.
— Мы с Асенькой стараемся меньше пить воды. Это плохо действует на сердце. Владимира Васильевича сгубила цинга. И потому что до последнего дня много работал. Он был настоящим ученым.
Варвара сказала, что ученым «подбрасывают продукты».
— Это неправда, — возразила Мария Григорьевна. — Зачем так говорят! У мужа была «карточка» служащего. Может быть, ученым, работающим на военных, добавляют питание. Но мой муж — филолог. Он ничего не получал. Он готовил издание «Вед». Восточная филология…
«Зачем женщина мне это рассказывает. Не хватало, чтобы и я ей стала рассказывать о своем Николаше. О его заводе. Начнем друг другу с утра до вечера говорить, кто, почему и как умер. Я ничего не хочу знать о других. Никто не может нам с Геной помочь. И я не могу другим помочь тоже. Все это знают. Эта женщина — недоразумение. Жизнь прожила за спиной мужа, а теперь вышла на улицу. Тоже выбрала момент! Неужели она думает, что я или кто-нибудь другой может заменить ей мужа. Никто и никогда. Прасковья Евгеньевна правильно сказала: никогда у меня уже не будет такого друга, как Николай».
Варвара заплакала. Маленькая женщина обняла ее за талию.
— Дорогая Варвара Петровна, извините. Я расстроила вас. Не принимайте мою беду так близко к сердцу. Давайте поднимемся ко мне. У меня не так холодно и есть чай. Познакомитесь с моей Асенькой… Вы нам поможете?.. Не откажите?..
— Не знаю…
Слово ХЛЕБ еще не было произнесено, но невидимый суфлер будто его произнес, как только женщины увидели друг друга. Мария Григорьевна заспешила:
— Поверьте, я заплачу. Хотите, мы пойдем с вами в булочную вместе! Ровно четыреста грамм!
Варвара вскинула голову. Она дала дворнику целый килограмм хлеба, а с Геной они получают хлеб, сколько женщина с девочкой. Гена, может быть, потому и слег, что одного дня без крошки во рту не выдержал.
— Хорошо, хорошо, Варвара Петровна, — полкило. Мы с Асей сэкономим.
— Не знаю, не знаю… — твердила Варвара, но пойти вслед за маленькой женщиной не отказалась — лишь не возвращаться домой, лишь не видеть, как угасает Гена. Сегодня ей достать ничего не удалось.
Владимир Васильевич в черном отглаженном костюме, при галстуке, лежал посередине комнаты на столе. Восковой лоб, впавшие виски, гордый нос… Покойник не будет слишком тяжелым, подумала Варвара, в рукава пиджака уходили тонкие высохшие руки, и шейка ученого — как у петуха.
Ее позвали к печке.
— Вам, Варвара Петровна, я завариваю горицвет. Помогает сердцу и почкам. Мой муж знал все лекарственные травы. Помните, как в аптеках все раскупали?.. Остались только травы. Наш Папа пошел по аптекам и накупил их целый рюкзак.
Ася присоединилась к ним. Девочка заимствовала у отца гордый носик, у мамы — цыганский цвет лица. Обхватив ладонями чашку, Варвара опустила лицо в душистый пар. Чужое горе словно размочило и разбавило ее несчастье. Мария Григорьевна начала рассказывать о муже.
Они могли бы уехать, но Владимира Васильевича в городе держали книги и архивы.
— А когда начался голод, он нам с Асей сказал: забудем, что мы в осаде. Скажем себе: «Мы сами решили здесь жить без электричества, без газет, недоедая… По доброй воле. Приняли такой обет. (Ведь так, Варвара Петровна, на самом деле жили йоги в Индии, наши отшельники в лесах…) Чтобы своим духом победить свои слабости. Давайте, девочки, — он называл нас с Асенькой „девочками“, — не будем жаловаться, покажем, мы сильнее…»
Ася была недовольна, что мама пропустила эскимосов:
— Папа про эскимосов рассказывал, помнишь? Они зимой закрывают ярангу и не выходят из нее, пока из-за горизонта не появится солнце. «Никто ничего им не давал. А у нас карточки. Каждый день получаем маленький, но все же кусочек хлеба. Нам нужно радоваться…»
— Муж очень жалел, что в нашем городе людям не разъясняют, как нужно вести себя в трудных условиях. Люди ослабели, им нужно по радио напоминать правила поведения каждый день. Владимир Васильевич хотел помочь людям. На эту тему написал письмо и послал на радио. Оно называлось «Не паниковать и не отчаиваться». Мы его по радио не услышали.
