Юлия Владимировна побледнела.

— Пора расходиться, — прошептала она, — уже поздно.

…Там была очередь — очередь одних женщин. И женщина в черном служебном халате фотографировала их… Юлия Владимировна вспомнила тесное душное ателье провинциального городка, переполненного эвакуированным людом, когда вдруг испугалась слов гостя и отошла к окну. Только теперь, ей показалось, она стала понимать смысл появления странного человека в ее жизни.

Там, в ателье, женщины оказывались на стуле перед жаркими лампами и волновались: линзы фотоаппарата были глазами их мужей — начиналось свидание с ними, перед которым они так спешно и жалко оправлялись. Она не выдержала бы — ушла, если бы фотограф не позвала ее занять место на стуле. Юлии Владимировне тогда представилось, что в тот момент, когда ей говорили: «Чуть выше подбородок, головку немного вправо», — Станислава уже нет в живых или скоро его не станет.

Сегодня она узнала, что фотографию Станислав получил, теперь она знала, что убила мужа не фотография, а что-то там на переправе, то, что нельзя было остановить, как очередь в ателье, которая приближала ее к выпуклому стеклу объектива. Но подозрение, мелькнувшее в ней, осталось. Подозрение нелепое, но в то же время она не нашла в себе сил ему сопротивляться. Уже тогда, в ателье, ей почудилось, что фотографируется уже не для мужа, а для будущего, для кого-то другого, и как оказалось, для сидящего сейчас в ее комнате зловещего человека.

У окна, в углу, в тени занавесок теперь она смотрит на него со стороны объектива и теперь знает, что выпуклость — огромное застывшее напряжение. Она хотела крикнуть: «Петя, иди скорее сюда!» Она хотела, чтобы между сыном и гостем было расстояние. Здесь в углу защищеннее, тут они будут вдвоем. Но ужас лишил ее сил.

Она видела, как ее Петя, ее доверчивый мальчик, кивает головой и, слушая стал, как гость, вскидывать голову и что-то там ловить в страшном абсурде, где убитые смешались с живыми, а убийц не отличить от жертв, а сыновья учатся забывать и прощать.

Какое-то согласие возникло между страшным человеком и ее сыном. Может быть, правду говорит этот человек: никуда не уйдешь от слепого времени, которое ничего и никого не различает, плетет паутину, из которой не вырваться. И туристы, эти немцы, стаей идущие в Эрмитаж, тоже опутаны этой паутиной, а она и они, женщины, старательно одевающиеся, целующие при встрече друг друга в щечку, — лишь робкое охранение, чтобы туристы не вырезали картины из рам, не вытаскивали амулеты скифских цариц из-под стекла и не разбивали статуи героев, которые им не понравились. Все рассказы экскурсоводов на изысканном чужом языке о Возрождении и Декадансе, светотенях и деталях и о жизни тех, кто это породил, — лишь тонкие уговаривания не ломать, не бить, не тащить… А на переправах стреляют в лучших.

Она услышала смех Пети. Он прикрыл рот рукой, а потом встал и все-таки рассмеялся во весь голос… Он проходил мимо Юлии Владимировны совсем близко, но не останавливался и снова шел по кругу. Он хотел сказать какое-то слово, но, как только губы складывались произнести первый слог, смех разводил их. Как он был красив, ее сын. Он мог бы очень весело уговаривать не тащить и не ломать…

— Это, помилуйте, уже не солнце, — наконец сказал Петя, — как вы могли запутаться в такой пустяковой задачке.

— Это солнце.

— Я не стану вас уговаривать. Между вашим солнцем и вашим бессмертием я даже готов поставить знак равенства, точнее, вот этот знак, — Петя достал ручку и на бумажной салфетке написал аккуратно: «=». — Я готов поставить такой значок. Но как вам понравится, если этот значок появится между негодяем и невинным человеком. И я не уверен, что вам это не понравится, потому что сейчас вы чем-то ослеплены. А может быть, и не ослеплены, а просто слишком заняты собой… Так, значит, убитые и неубитые — какая разница? Так? Между прочим, извините, как вас зовут? Юлия Владимировна нас друг другу не представила.

Товарищ отца оглянулся по сторонам и осторожно сказал:

— Михаил Иванович.

— А я — вы ведь тоже не знаете, как меня зовут, — Петр Станиславович. Отца, между прочим, Михаил Иванович, мне кажется, убили обоснованно, со всеми юридическими тонкостями. Представьте, — Петя опустился напротив гостя локтями на стол… — Да вы все знаете! — тотчас поднялся с горечью. — Ну, хорошо, вот вам!.. Вы сидите не на этом, а на том берегу. И вы пулеметчик. А там плывут, там тысячи и миллионы… кого вы берете на мушку, — не всех, всех сразу нельзя — одного, кто плывет впереди, пусть на миллиметр, на микрон, или не так, как все. Михаил Иванович, вы убьете единственного. Многих плывущих позади тоже не будет, но все-таки кто-то останется, если останется хоть кто-нибудь. И вот один из них что может сказать? Он может сказать, убитые — неубитые, — какая разница! Что-то о диктатуре неразличимых лиц. Если погаснет солнце, оно все равно солнце. Так, понимаете, можно договориться до любой чертовщины… Я не хочу нас обвинять. Самое больное — этот закон пулеметов… Я знаю, каким был последний взгляд у моего отца: у него глаза были полны пуль…

Юлия Владимировна заплакала. Она опустилась на подоконник, прижалась к занавеске лицом. Она не могла больше ничего видеть, слышать, знать.

— А вы, Михаил Иванович, не бессмертны. Нет, дорогой! — Петр вышел из комнаты и вернулся с пальто и шапкой гостя. — Вы, Михаил Иванович, убиты. У вас ничего не болит — значит, не существуете. Как это вы сумели себя?.. А мама понимает бессмертие — это верно. И отец мой жив, во мне, в маме, в этой картинке, кстати сказать, не совсем удачной. Он жив, потому что он, неуклюжий человек, школьный учитель рисования и черчения, плыл впереди и, значит, за всех. Хорошо, что вы пришли. Я теперь знаю, кто мой отец. А то, в самом деле, запутаться можно. И как можно без лица! Вот вы, можно сказать, пришли по фотографии Юлии Владимировны.

Петр знал, какую фразу скажет гостю вослед. Он скажет: «Когда видят беззащитную женщину, одним хочется ее защитить, другим ее беззащитностью воспользоваться». Пусть Михаил Иваныч выберет то, что ему подходит. Но, открывая дверь из квартиры на лестницу, Петр испытал что-то вроде признательности к этому человеку за то, что тот, наконец, покидает их дом и уходит из их жизни навсегда.

Оказалось, на лестнице свет не горит. Жилец из соседней квартиры стоял со свечкой, ругая жилконтору, монтеров, хулиганье, мировой бардак.

— Подождите, я принесу вам хотя бы спички, — сказал Петр гостю.

— Нет-нет! — решительно отказался Михаил Иванович. Взялся за перила и стал спускаться, что-то бормоча в темноту.

— Не упадите, перед выходом одна ступенька вверх.

— Я-то не упаду… — послышалось снизу. — Вы слышите?.. Вы слышите! Я-то не упаду…

Борис Иванович Иванов родился 25 февраля 1928 года в Ленинграде. Отец — рабочий, погиб на фронте; мать — официантка, повар, продавец. После первой блокадной зимы был эвакуирован; окончил ремесленное училище в Ташкенте. В 1944-м вернулся в Ленинград. Работал токарем и учился в вечерней школе. В 1947–1948 гг. работал буровым мастером на Кольском полуострове. В 1948–1953 гг. служил в армии; окончил сержантские и офицерские курсы и завершил школьное образование, вступил в КПСС. В 1953-м — студент отделения журналистики филфака Ленинградского университета. По окончании ЛГУ (1958) работал сотрудником газеты «Псковская правда», заместителем редактора газеты Опочецкого района, работал в заводских и вузовских многотиражках Ленинграда.

Работая в г. Опочка, писатель общался с участниками партизанского и подпольного движения в годы оккупации Псковщины. Здесь он встретил летчика, который позднее стал прообразом главного героя его повести «До свидания, товарищи!» Повесть «Матвей и Отто» также основана на рассказах очевидцев о трагической истории дружбы жителя Опочки и немецкого шофера.