«Гена, на иждивенческих карточках нам с тобой март не протянуть». «Переживем», шепчет он. Мать отвечает: «Ты не понимаешь, я видела твои ноги. У тебя цинга… Николаша умер от цинги…»

Генка знает, у него цинга, у него лилового цвета голени на ногах, у него выпадают волосы, у него все время во рту вкус крови…

Стали говорить о справке. Выяснили, что справку написать несложно. Медсестра пишет ее от руки и диагноз всегда один и тот же — «алиментарная дистрофия». Все дело в печати, в простой печати — «Поликлиника» номер такой-то.

— Я сделаю печать, — решительно сказал Генка.

Мать задержала дыхание.

— …Как?…Когда! Завтра последний день.

— Утром.

Одно время мальчишки двора играли в «Остров сокровищ». Рисовались карты с указанием места закопанного клада. Когда Сашка Кулешов свою карту снабдил настоящей печатью — на печати название пиратского корабля, череп и перекрещенные кости — весь двор стал рисовать печати. Самым трудным было написать чернилами четким ровным шрифтом слова в зеркальном отражении.

Если подержать простую бумагу над паром, а затем прижать к ней рисунок печати, чернила переходят на влажную бумагу. Недостаток: больше двух-трех отчетливых отпечатков с такой печати сделать нельзя. Но Генке с матерью требовался отпечаток только один.

Утром встали вместе. «А меня не посадят?» — спросила мать. Генка вспыхнул: «Хорошо, я не буду печать делать!» и сбросил ботинки, чтобы вернуться в постель. «Вот-вот, ты весь пошел в отца!» — «Конечно, не в дядю Колю», — хотел сказать, но промолчал.

Потом оказалось, что мать сомневается, что правильно помнит номер поликлиники. Ушла узнавать номер, а Генка принялся за работу.

Самой подходящей бумагой для черчения оказалась оборотная сторона дореволюционных открыток. Их было у Баранниковых целая стопка. Прямоугольник сделался легко, а слово, всего одно простое слово, не получалось. Он делал одну ошибку за другой. То путал буквы, то забывал про зеркальное отображение. Отмороженные чернила на школьном перышке не держались — в самый ответственный момент клякса срывалась и все старания оказывались напрасными.

Мать сказала: «Ты всегда был неаккуратным».

Отец в подобном случае вставал грозно со стула, а мать уносилась на кухню.

Наконец сделал рисунок, лучше которого, он знал, у него не получится, — резало в глазах, рука не слушалась.

Нужно было еще нагреть воду, а время шло. «Я не успею, я не успею, заводоуправление будет закрыто…» — подгоняла мать. На дрова пошел старый фанерный чемодан. Над алюминиевой миской наконец стал подниматься пар. Мать на отдельном листочке уже написала образец. Через минуту печать на бумагу уже можно было ставить.

Получилось прилично. Но из-за спешки мать стала писать текст справки на еще не просохшей бумаге — чернила поползли. Нет, им карточки не получить, март не пережить. Мать и сын посмотрели друг на друга — будто прощались. Уже смирившись с поражением, повторили операцию. Получилось хуже, отпечаток вышел подозрительно бледным. Но мать уже одевалась.

Генка обложился подушками и стал ждать.

«Мама, помоги мне!» — шептала Варвара в дороге. Она знала: надо идти и идти, и больше ничего. В последнее время к ней вернулась девочкина память о годах гражданской войны. Тогда тоже выжить было нельзя. Хлеб — четвертушка фунта на едока. Отец умер от голода. Спасаясь от холода, все спали в кухне на полу — сестра, брат и она. Мама уходила утром, и никто не знал, где она, что делает и вернется ли. Сестра Нюра к ночи начинала плакать — сперва тихо ныть, потом подвывать. Брат Гриша тыркал ее в спину.

Она приходила. Глаза матери сияли. Они обнимали ее и ругали. Она садилась на стул, опуская руки. Они все вместе растапливали печку, почти такую же, которая сейчас стоит дома. Они еще не знали — что там, в материнской сумке: жмых? кусок конины? узелок картошки?.. Однажды мама вытащила из кошелки полуобщипанного петуха. До сих пор Варвара не может вспомнить, почему они все смеялись, — смеялись, окружив тельце петуха. Были смешны его лапки со шпорами и скрюченными коготками, рубчатый гребешок, хвастливый хвост. Каждый хотел его потрогать, подержать…

«…Мама, помоги мне!..»

Она прошла Сенную площадь, затем Никольскую церковь, и тут начался воздушный налет! Под аркой дома собралось несколько человек: ждали, когда тревога закончится. Варвара спросила, кто знает, сколько сейчас времени. Никто не ответил. Один мужчина высказал предположение: около шести часов. «Куда вы!» — крикнули ей в спину…

Бомбили завод Николая или что-то рядом с ним. Небо потемнело. В стороне что-то горело, тяжелый дым выносило на улицу, его черные космы цеплялись за крыши домов.

В проходной вахтер преградил дорогу. «Не пущу, заводоуправление закрывается. Придете завтра».

— Я — Баранникова, — сказала она решительно, напирая всей своей многослойной одеждой на дистрофика в шинели. Пропуск Николая, она знала, еще не открывает ей дорогу на завод. Охранник должен был позвонить в бухгалтерию, назвать фамилию работника завода, чью продовольственную карточку идут получать, бухгалтер проверит по списку и лишь затем, после его звонка на проходную, раздавалось «Проходите». Варвара чувствовала, что лапы несчастья уже стискивают их с Генкой.

Варвара поднырнула под расставленные руки вахтера и упала. Вахтер не в силах был ее поднять. Она встала сама и, не сказав ни слова, вошла на территорию завода. В заводоуправлении, где коридоры и лестницы теперь еле освещались несколькими дымящими фитилями, испугалась — не ошиблась ли лестницей, тот ли этаж! В коридорах безлюдье и уличный холод.

Слух уловил какой-то звук. «Мама, помоги мне!»

Ей стало жарко. В темноте пробовала читать таблички на дверях… Темнота и беспамятство. И все же она открыла ту дверь и в тот момент, когда бухгалтерша уже начала складывать бумаги.

Они сидели по разные стороны стола. Горела керосиновая лампа. Палец закутанной в платок женщины двигался по списку фамилий. Справку Варвара держала в руке. Что мне делать, думала она, если женщина скажет: «И на эту подделку вы хотите получить карточку!» — убежать? отдать половину карточки ей?.. В комнате за другим столом работала с бумагами другая женщина. Она покашляла и поторопила: «Всё! Петрова, надо закрывать».

Варвара заговорила, она тоже должна спешить, — ей идти через весь город, дома больной сын… Огонь керосиновой лампы заметался из стороны в сторону. «Вот! я вижу фамилию мужа — Баранников Николай Степанович. Смотрите: это его паспорт и пропуск на завод. Дайте мне расписаться… Справка? — Пожалуйста».

Справка ушла в ящик стола, из стола явилась на свет новенькая розоватая, разграфленная на талоны рабочая карточка — она казалась нарядной, как новогодняя открытка, и была дороже их двух иждивенческих карточек — Гены и ее. Вышла в коридор. От слабости ее качало. Конечно, ей нужно было взять с собой хотя бы корку хлеба.

У плошки с фитилем остановилась. На вкус проверила, что там в плошке горит. Какое-то растительное масло. Погасила фитиль и сглотнула масло. Направляясь к выходу, останавливалась у каждого фитилька и шла дальше, оставляя после себя темноту.

Генка начал провожать мать, как только она вышла из дома. Сейчас перейдет Чернышевский проспект — увидит у булочной обменщиков, возле пожарной части — караульного, — а вот пошли жилые дома, потом переулок с дурацким названием — Друскеникский. Он повернул бы в переулок — там сугробы, но путь короче, мать, он знает, пошла прямо на Литейный.

Его задача ничего не пропустить, все увидеть и предупредить: «Не спеши, не поскользнись, не упади…» — так, ему кажется, матери идти легче, а ему — не так одиноко сидеть и ждать.

Генка проводил мать до Сенной площади, потом до Никольской церкви. Сюда он приходил с мальчишками смотреть на голубей. Ни в одном другом месте города голубей не кормили.

Загудел репродуктор. Так и есть — это воздушная тревога. Плохо! Справа канал, слева полутораэтажный дом. Над головой голое небо. Надо бежать, а ноги не бегут. «Иди, иди, успеешь дойти до первого квартала», — сурово подбадривает Генка.