Кивок Юлии Владимировны ободрил хозяина комнаты, и он начал снова:

— Письмо, понимаю, было бы проще — короткое письмо. Я должен был написать вам всего два слова, которым вы все равно не поверите, написать, что я — это… он.

Юлия Владимировна вздрогнула. Улыбка человека раскрылась еще более. Он выпрямился на стуле, но продолжал смотреть из-под бровей.

— А я, между тем —…он. Да, он. Вы поймите меня спокойно. Отдохните, пожалуйста. Выпейте немного. Хотите, помолчим?

Юлия Владимировна улыбнулась. Она приняла передышку с облегчением.

— Вы геолог? — спросила она.

— Да, — уронил он бесстрастно.

Юлия Владимировна отпила из бокала, поправила на коленях юбку. Ей нужно было оглядеться, ощутить себя в пространстве, в котором ее силы что-то значат. Но разговор снова втягивал в узкую, неведомо куда ведущую продолжительность; она хотела бы знать — куда?..

— Я — Нечаев в том смысле, — сказал товарищ мужа, — что на моем месте он делал бы то же, что делаю я. Если бы он оказался в тайге за пятьсот километров до ближнего городка — то носил бы такие же сапоги, как я, курил бы такие же папиросы — нам в партию отпускают только «Беломор». И искал бы никель или молибден — оказалось бы, вы меня понимаете, что Нечаев, то есть я, мы обходимся тем же самым, занимаемся одним и тем же делом. И читал бы книги из тех книг, которые читаю я там…

В письме я не стал бы писать, что Нечаев был скромным, покладистым человеком, — что ж делать себе комплименты! И говорю это не для того, чтобы навязать вам дружбу. Так есть… Но главного я еще вам не сказал.

Человек сделал паузу, размял папиросу, несколько раз осторожно — так думалось — провел спичкой по коробку, и пока был этим занят, его физиономия снова наполнялась улыбкой. Юлия Владимировна напряглась, она требовала от товарища мужа это главное: ибо нельзя пить вино, стараться улыбаться, выслушивая странные вещи, и бесцеремонно обходиться с человеком, — неважно, что он убит, и убит двадцать лет назад.

— Так что же главное? — с нетерпением тихо спросила она.

— Вы все время считали, — наконец произнес товарищ мужа, — что он убит… А он жив…

— Как? — Юлия Владимировна встала. — Вы мужчина! — Губы ее задрожали. — Я не полагала, что вы воспользуетесь знакомством с мужем, чтобы в своем отпуске один день отвести на шутки!

Она качнулась. Пальцы, обнаружив стол, помогли ей сохранить равновесие.

В ней ожило то, что мучило ее годы. На улице, без всякой на то причины, ей вдруг начинало казаться, что ее Станислав где-то здесь, сейчас выйдет ей навстречу, — и упустить его никак нельзя, тогда потеряет снова и уже навеки. Поздний нежданный звонок в квартиру — опять: это он, он!.. Стало больной привычкой в каждой группе зарубежных туристов, которых ей предстояло обслуживать, всматриваться в лица… Может быть, этот человек в шлепанцах собирается громко назвать имя ее мужа, и он, ее муж… ждет этот крик за дверью…

Но человек не крикнул. И она вернулась из мира призраков в 201-й номер. Но за время ее отсутствия произошло многое.

Она по-прежнему стояла, опираясь на стол, вскинув голову, — так она лучше бы услышала этот крик, но человека на прежнем месте не было, он стоял перед нею. Его рука лежала на ее плече. Он был на расстоянии запаха ее духов. Посланец из прошлого не улыбался, не сочувствовал, не изучал ее — на его лице было что-то большее. Она невольно представила, какова она теперь. В первую секунду ей хотелось оттолкнуть чужую руку, но движение ее замерло.

Самолет взлетел, и звон моторов погрузил пассажира 53-го места в бессмертие. Он не улыбался, не сочувствовал чему-либо, не изучал этот мир, который открылся внизу широкой чашей. Над домиками, нитками дорог, невидимой микроскопической жизнью людей поднималась дымка. Эти утренние испарения казались духом, невидимой, неутомимой деятельностью тех, кто сейчас внизу горбился за станком, кричал в телефонную трубку или шел по улице, слыша гул моторов в небе. Только на большой высоте, у иллюминатора самолета Михаил Иванович в полном величии ощущал беспредельность своего существа. Только здесь, на высоте одиннадцати тысяч метров, он находил утоляющее соответствие между собой и миром, лицезрел пространство, наслаждаясь его простотой…

На войне батальоны поднимались в атаку. Когда через несколько дней наступления их собирали прежние или новые командиры, в живых оставались немногие. Но прибывали новые роты, заполняли окопы, устраивались — и все начиналось снова, снова шли в атаку, чтобы возродиться через пару недель уже в следующем стриженом и любопытном пополнении… Ему везло, но, глядя на незнакомые лица, гадал, кто же будет тот, кто, наступит время, заместит и его. На фронте, а позднее вся жизнь стала для него подобием волнующегося под ветром хлебного поля: колосья клонятся, волны перекатываются, — их будто прибивает к далекому горизонту, — и они все тут, неистребимые, не уходящие и не останавливающиеся никогда.

Заглядывая в иллюминатор, трогая на коленях газету, он думал о той ночи, когда ему вдруг все стало ясным.

Начальник геологической партии Н. П. Васильев скандалил с женой и начальством. И вдруг однажды пришел в расстегнутой кожанке в контору, покрутил телефон, накричал: «К черту, все к черту!» — и уехал. Жена висела на его руке, когда, размахивая чемоданом, он спешил на последний в ту осень пароход. В ту ночь Михаил Иванович остался в кабинете начальника один: ему передали телефонограмму, чтобы он заменил Н. П. Васильева. Листал документацию, банковские счета, требования, письма, инструкции — и ничего не понимал: в партии он отвечал за пару двигателей на буровых вышках. Устал и задремал. А когда проснулся, то все уже знал. Это и было то самое повзросление. Именно тогда жизнь открылась ему в своей простоте.

Утром на стуле, который занимал бывший начальник, переждал ухмылки геологов и буровиков. Постучал легонько карандашом по графину — так начинал планерки бывший начальник, предложил папиросу техноруку, — как делал его предшественник, и повторил его поговорку «Приступим!» Теперь настало время усмехнуться над великим повторением жизни ему — тетя Паша стала жаловаться, что в бараке горняки ломают тумбочки и ножами изрезали столы, корректоры который раз требуют….

Жизнь пошла, как будто никогда Н. П. Васильева не было. Через месяц уже редко кто поминал его власть и шумные ссоры с женой. Как Н. П. Васильев заменил когда-то кого-то, так теперь заменили его, и Михаил Иванович теперь — Н. П. Васильев, только люди не замечают этого. И, рассуждая далее о кожанке, в которой ходил прежний начальник, криках по вечерам жене: «Изолгалась! Тещина кровь! Убью, в тундру выгоню!» — он понял, что есть лицо — так он назвал то, что никакого значения не имеет, но заслоняет людям силы, невидимые, но управляющие жизнью, — несущие всех в кожанках и без, как поток несет щепки, своим простым, естественным — это слово Михаил Иванович любил — путем.

Ему, человеку мерному и вдумчивому, за многие годы пришлось заведовать перевалочной пристанью и отделом кадров экспедиции, механическими мастерскими и домом культуры в районном городке — и ни новый опыт, ни служебные перемещения не могли поколебать правоту его истины.

Как-то ночью ни с того, ни с чего вспомнил рядового Нечаева — у них на двоих был один котелок — и женскую фотографию в его руках с подписью «Юлия». Пришла в голову мысль, что в его воле разыскать ее или не разыскивать, рассказать или не рассказывать, как погиб ее муж. Ничего не решил, но женщина с фотографии поселилась в его сознании, как соседка в комнате за стенкой. С нею что-то происходило — не всегда понятное, но всегда ее образ вызывал в нем сочувствие. За много лет он привык к этой близости. И стал думать, что только этой женщине скажет то, что не открывал никому…

Михаил Иванович откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и вызвал в памяти Юлию Нечаеву. Поставил у стола и заставил снова повторить слова: «Вы хотите сказать, что Нечаев бессмертный…» Несколько раз повторил фразу, разучивая интонации женщины, и на дне, за словами, открыл горечь, потом насмешку. Он проделал операцию проникновенно и, прежде чем сделать следующий шаг, отвлекся — взглянул в иллюминатор — самолет делал едва заметный крен, и земля повернулась каруселью. «До посадки в Норильске осталось пять минут. Пристегните, пожалуйста, ремни», — объявила стюардесса.