— Не обижай, Павло… Не так я смотрю. Я смотрю — в глаза.

— И всё?

— И всё, — твердо говорит Аганесов.

— И что же там видишь?

— А! Когда горы. Когда глупость. А когда вижу песню жалобную-жалобную. А бывает, вижу собаку! Сейчас залает.

— А что ты видишь в моих?

— Могу сказать. Ты большой человек. Не понятно?.. Как грузовик! — и захохотал довольный.

«Ишь ты, — подумал Чугунов, — „грузовик“. Когда курсантом был, дружки прозвище навесили „Агрегат“. Расту по прозвищам».

Чугунов ходит взад-вперед, от дверей барака до стены с картой «Европейская часть СССР». Согласно чьей-то инструкции, линию фронта на карте отмечать не разрешается. Объяснение такое: «А ты знаешь, как проходит линия фронта? Ах, не знаешь. Так, значит, нечего ее и изображать».

Обиженно шумит Галкин:

— Неужели ни у кого нет закурить?

— Иди к стрелкам — проси махорку.

— У них вчера еще всё перестреляли. Пойду в сельпо.

— Пустое дело, завозу не было.

— Бросай курить, Дима. Кто не курит, кто не пьет…

— Начснаба гнать надо…

Чугунов прибавляет скорости. Летчик немного приволакивает ноги. Это походка матерого авиатора. Так ходишь, когда за спиной тащишь парашют. «Вот, гады!» — запоздало изумляется он и снова про себя повторяет: «Гады, гады, гады…» И не вчера и не позавчера, когда за его «фанеркой» гонялись «мессеры», а сейчас, за сотни километров от фронта, запоздало дошла с отчетливостью мысль: его же могли убить! Убить его, Чугунова. И убить не один раз. Хотя, что может быть на войне этого проще. Случайно или не случайно кто-то кому-то ставит на войне точку. Он видел, как это делается. Но сейчас, в это тихое солнечное утро, всё запротестовало в нем против такой возможности — приступ ярости на всех, кто хотел его искалечить, убить, вогнать в землю, накатил на него. Он восстал и против тех, кто в будущем попытается это сделать. Он может согласиться со случайностью смерти, но то, что он может стать обреченной мишенью для какого-то немца, — эту возможность он для себя исключал. Он думает так: как могут победить в войне вот эти не ведавшие почем фунт лиха парни, если не победит в войне он, Чугунов! Как?

Давно в бараке утихли разговоры. Кто с недоумением, кто с насмешкой пялится на лейтенанта, шагающего взад-вперед по шатким половицам со свирепым видом. Самоцветов крутит пальцем у виска — задвинулся, мол, коллега. Озорной штурман Мамзин дважды, копируя Чугунова, прошел тем же маршрутом за его спиной, но летчик его даже не заметил. Тогда Мамзин пустил по полу яблоко под ноги Чугунова. Летчик отбил яблоко и пошел дальше как ни в чем не бывало. Хохот заставил его поднять голову. Огляделся, барак продолжал заливаться еще пуще. Вспомнил: кажется, кто-то просил закурить. Кто? Вытащил пачку папирос и бросил на стол. Авиаторы курят и разгоняют дым — разведка доложила, что в сторону барака направляется начальник штаба, он считает курение в помещении «грубым нарушением внутреннего порядка». Чугунов улыбается:

— Чего вы?

Молодняк курит, кашляет, хохочет. Мамзин подбрасывает и ловит яблоко. В воображении Чугунова такая картина: он на «У-2» увиливает от охотящегося на него «мессершмитта», а эти лоботрясы расселись на высоких холмах, покуривая, и над ним потешаются. Пентюхи!

— По местам! — командует Самоцветов. За окном проходит Эн-Ша.

У начальника штаба Стенина синие губы, на висках облезлая седина, в голове задвиг, если в мирное время с отступлением от уставов еще можно было как-то мириться, то теперь всякое своеволие должно сурово пресекаться. Построения, проверки, отдание чести, внешний вид, соблюдение распорядка дня — всё должно исполняться без каких-либо послаблений. Чугунову Эн-Ша не нравится: конечно, враг наступает, нужно что-то срочно делать. Но у многих начальников «нужно что-то делать» превращается в делать что-нибудь. Эскадрилья огрызается: почему не прибыли до сих пор остальные эскадрильи, почему не летаем, почему не выдано личное оружие, когда «пешки» оборудуют рациями? Почему?.. Почему?..

Стенин:

— Я не разрешил задавать вопросы… Я еще не закончил говорить… Это посиделки или… Это воинское подразделение или… — И перешел в наступление: — Вчера младший лейтенант Вергасов ударил работника пищеблока гражданку Потапову. От отца пострадавшей на имя командира части поступило заявление. За позорный поступок Вергасов будет наказан со всею строгостью законов военного времени. Вот до чего доводит расхлябанность и…

Чугунов не сразу сообразил, что гражданка Потапова — это же та самая повариха Луша. Так вот чем закончились вчерашние ухаживания его бывшего питомца! Летчикам противно: кто бы мог подумать, что кто-то из своих может ударить женщину. Летчикам противно — Стенин размазывает грязь по всей эскадрильи.

— Моральное состояние личного состава, как видите, желает много лучшего. — Капитан поморщился, его маленькое личико стало совсем куриным. — Я думаю, что проверка боевой подготовки эскадрильи тоже даст самые плачевные показатели. И такую проверку мы устроим. С завтрашнего дня начинаем тренировочные полеты и проведем экзамены по теории пилотирования и бомбометанию. Что у вас?

— Какие могут быть экзамены! — волнуется Самоцветов. — Мы не с курсантской парты попали сюда. Где учебные пособия? По каким материалам будем к экзаменам готовиться?..

Страх летчиков перед экзаменами воодушевил Эн-Ша.

— Я уверен, что у многих из вас в голове давно уже пусто. Но вместо того, чтобы восстанавливать знания, вы хулиганите самым недостойным образом. Не все, разумеется. Если бы все, то и нас, ваше командование, руководство отдало бы под трибунал. Я надеюсь, что среди вас все-таки найдется командир, который в состоянии организовать занятия.

— Я могу! — кричит Аганесов.

— Вот и прекрасно.

— По строевой подготовке.

— Очень остроумно! Самое время шутить, когда немцы подошли к Могилеву. Так кто же возьмется организовать занятия?.. Замечательно! Таких нет. А вы, лейтенант, что встали?

— Я не преподаватель, — сказал Чугунов, — но, если меня попросят, я могу провести занятия по бомбометанию и пилотированию.

Стенин сложил губы в саркастическую усмешку по поводу «если меня попросят», но Чугунов опередил его. Он сказал, поскольку приказа о назначении его руководителем занятий нет, а просьбы еще не услышал, свое предложение снимает.

— Соответствующий приказ о назначении вас временно руководителем летной и огневой подготовки будет отдан сегодня. И сегодня же начните занятия.

— Тогда у меня к вам вопрос: бомбометание проводить по Федорову или по Игнациусу?

Начальник штаба внимательно посмотрел на Чугунова. В вопросе лейтенанта заподозрил подвох.

— Проводите занятие по руководству Томаса Иваныча.

Теперь взгляды обратились на Чугунова, чем он ответит на этот ход.

— Вы имеете в виду Игнациуса?

— Разумеется. Позволю вам заметить, я был лично знаком с Томасом Иванычем. — По Стенину было видно, что строптивость в любой мере уничтожала в его глазах все достоинства подчиненного. — А кто еще, интересно было бы знать, мог бы взять на себя проведение занятий? — обозрел летчиков Эн-Ша.

Аганесов встал:

— Когда немцы подходят к Могилеву, не будем, товарищ капитан, зря тратить время. Не станем же вызывать телеграммой этого Игнациуса. Я помню, что есть угол «фи», но кто он и зачем, моя голова забыла. Пускай Чугунов прочистит нам мозги.

— Для ответа на этот вопрос, — сказал Чугунов, — не нужно вызывать из академии Томаса Иваныча, — он чувствовал, что если еще раз назвать имя «Игнациус», барак сорвется — захохочет во все горло. — Угол «фи» — это угол, образованный линией прицеливания и линией пикирования.

Чугунов понимает: Стенин не хочет, чтобы такой человек, как он, возглавлял занятия. В армии любые назначения рассматриваются, прежде всего, с точки зрения, является ли оно наказанием или поощрением, повышением или понижением по службе. Доверить ведение занятий — значит поставить лейтенанта с сильно подпорченным послужным списком в особое положение. Опытным глазом Эн-Ша видит: лейтенант подобающих выводов для себя не сделал.