— Диалектика! Понял!!! — кричит Аганесов, у которого симпатия к Чугунову перешла в восторг. Он сильно ударяет Свиридова по плечу. Штурман обиженно бубнит: «За кого вы меня, лейтенант, принимаете».

Ого, отмечает про себя Чугунов, напугал стратега.

— Некоторые думают так: «диалектика — наука» — и аминь. Для чего нужна диалектика? Вот Мельников нам скажет. — Мельников, парень с чубом, отмахивается и загораживается другими.

— Давай, давай сам! — кричит Аганесов.

— Так вот, диалектика нам нужна только в одном случае. Когда в голове у нас одно соображение, как бы порубать, это не диалектика. И когда четыре «мессера» сбивают один «ТБ», ее здесь тоже нет. Диалектика нужна, Свиридов, когда перед тобой сложное явление. Понял?

— Сложное явление! — торжественно поднял палец перед носом Свиридова Аганесов.

— А война — явление сложное. И почему мы отступаем, и почему нас крошат на аэродромах и гибнут летчики, а среди них такие летчики! — мы же в это время ведем разговоры о том да о сем, — тоже диалектика. Если бы нам сейчас дали две тысячи «Петляковых» и три тысячи «лаггов», немцев на Днепре не было бы. Но, когда мы получим эти тысячи, может получиться так, что не останется ни одного стоящего летчика. Я знаю, как трудно произвести на свет хорошего летуна.

— Так вы что, предлагаете не летать?

— А почему, Свиридов, я начал с тезиса о дураках?..

Эскадрилья хохочет, смеются и те, кто мало что понял, разве то, что штурману крепко надрали уши. Чугунов взял оппонента под локоть и повлек в столовую.

Столовая выглядит, как в старые мирные времена: на столиках белые скатерти и графины, каждому ложка и вилка. Официантка — Надя, на ней передничек и кокошник, как из приличного ресторана. Надя ставит на край стола поднос с тарелками. На маленьком подвижном личике блестят карие глаза. Еще до вылета на фронт он придумал ей прозвище — Доброе Утро.

— Товарищ лейтенант, где вы пропадали? Я несколько раз у капитана спрашивала.

— А что, интересно, Махонин отвечал Доброму Утру?

— Выполняет задание.

— Могу доложить, — Чугунов прикладывает палец к виску, — задание выполнено.

— Вы могли бы ко мне относиться серьезнее.

— Ах, Надя, что поделать — у нас вся семья была веселой.

Чугунов исчерпал свои способности вести светский разговор. Он думает о Насте, которой обещал каждую неделю сообщать, хотя бы «жив-здоров», но так ни одного письма ей не отправил; о том, что только у авиаторов такие перепады: только что был в пекле войны, за тобой охотились, как за зайцем, и вот — занавесочки на окнах, вилка слева, ложка справа, и жизнь обычная, похожая на игру, в которой никто не проигрывает.

Входят и садятся за своим столиком начальник штаба Стенин и заместитель командира по технической части. Летчики отряжают к начальству штурмана Галкина, о котором Чугунов лишь слышал, что за день до начала войны от него ушла жена. Галкин возвращается — новостей нет. Чугунов перекладывает в тарелке лапшу с места на место. В гуле речей слышит свои слова «воевать не умеем», «у немцев учиться надо», «так раздеть штурмана»… Чужая беззаботность перебивает тревожные мысли. Будто кто-то в уши шепчет: радуйся, радуйся, пока жив и здоров, потому что день солнечный, потому что нравишься вот этой Наде, еще можешь людей завести — вон как шумят! Но Чугунов сегодня не может сказать ни себе, ни другим ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, как на заволжском аэродроме.

Жизнь прошла безалаберно. Такого старого лейтенанта, наверно, в воздушных силах больше не найти. И не нужно было обижаться на прозвище «Агрегат», которое привязалось к нему в училище. Он агрегат и есть. И все же от себя никогда не откажется.

Он не откажется от того пацана, который в летнее утро высматривал в небе аэроплан. На берегу реки с удочками они с братом, задрав головы, следили за его полетом, далеким и отрешенным. Старший Петька сказал: «Вот не страшно-то!» — «А чего такого-то. Мне бы дали, и я б полетел!» За эти слова брат схватил Павла за шиворот и стал трясти — не любит старший хвастовство. Помнит свое тогдашнее: «Ну! Не замай!» И неизвестно откуда взявшееся упрямство: да, он полетит, полетит, хотя бы для того, чтоб одержать верх над братом. И полетел, и прислал письмо с фоткой: в летном комбинезоне и в шлеме стоит, опершись на крыло «АНТ-3». Мокрогубый летчик и один из первенцев советской авиации похожи друг на друга. Он любит большие самолеты, в которых, как говорил, «можно жить, а истребитель — не самолет, — аттракцион». Он и сейчас одобряет себя, палящего папиросу за папиросой в ту ночь, когда все решил паровозный гудок на станции. Не говоря никому ни слова, покинул военный городок летного училища, в котором вдруг осторчертело все, и уже через пару часов ехал товарняком к Байкалу. Потом где пешком, где машиной добрался по Монголии до района военных действий.

Глупый, мальчишеский поступок. Но он любит себя за то, что способен был его совершить, за свое спокойствие, с которым в ожидании решения своей судьбы сидел под арестом в глинобитной развалюхе в компании с пауками и сороконожками, за упрямство, с которым на все обвинения повторял: «Я не дезертир. Дезертиры из тыла на передовую не бегут».

Ночью вошли трое. Он догадался, кто они. Капитан с выпуклыми глазами и пьяной улыбкой спросил: «Так кто тебя, ворона, в Монголию заслал?» И сразу ударил. Бил в подбородок — хук. Но немного промазал. Нокаут не получился. «Так кто, говоришь, тебя сюда заслал?» И снова удар. Успел повернуть голову так, чтобы кулак не вывернул челюсть… Ему часто потом снилось: его бьют, он задыхается от боли и ярости, а его руки связаны, или хуже — их нет, он машет коротышами-обрубками и плачет от своего бессилия. В последнюю новогоднюю ночь залил у Насти постель кровью. Тот же сон: его бьют, а руку из тяжелых рукавиц не вытащить. И вдруг подсказка — БЕЙ РУКОВИЦЕЙ! И врезал. В стенку. Боли не почувствовал. Хотя разбил костяшки вдрызг. «Ну, а если бы мне попало!» — бинтовала руку Настя. Не совсем еще понимая, что произошло, сказал вроде бы ни к селу ни к городу: «Проверка, Нюша, проверка».

В ту ночь в монгольском сарае его спасла мысль: его, летчика, бойца, в конце концов, гордого мужика, — нет, не лупят, а есть такая проверка. Так проверяют. А ты держись, не качайся, ни стона, ни звука. Ведь если бы не пришла эта мысль, бросился бы на капитана.

На следующий день, после того как доставленный к большому начальству признал свой поступок хулиганским, он уже летел в составе эскадрильи на «братской могиле» — «ТБ». При развороте на обратный курс не мог не отстать (моторы бомбовоза давно уже израсходовали свой ресурс) — и остался в небе один над серой степью и чудом отбился пулеметами от японских «митцубиси».

Он не испытал обиды, когда в один и тот же день узнал, что Указом награжден медалью «За отвагу» и… разжалован. Так могло случиться только с ним, Чугуновым. Когда командирское звание восстановили — и этому не удивился. Он понял, что кому-то он нужен таким, какой он есть, и есть другие, которые будут ломать ему спину за то, что он такой. Он жалел тех, кто не понял своего предназначения, — и берет на себя или слишком много, или слишком мало. И за это поплатится, если не сам, то другие. Знал еще, где ни появится, там что-то переделает или переменится само собой. Своим пороком считал хвастовство. Готов в этом покаяться. Но перед кем? Не перед служебной же братией. Товарищи сегодня одни. А завтра другие. «На Запад поедет один из вас, на Дальний Восток — другой». Песня оправдывала его. Он часто пел ее в полете.

Чугунов с Аганесовым вышли в поле. Солнце поднялось высоко. Над травой и в траве гудела скачущая и летающая мелкота. Когда-нибудь изобретатели смастерят механизмы, которые позволят человеку беспечно стрекотать в воздухе.

По другую сторону аэродрома, у «Петляковых», суетятся механики. Медленно катит к ним бензовоз. В пулеметной аппарели расчет набивает патронами ленты. Всё не так уж плохо. Всё идет своим чередом.

— Аганесов, скажи. Как ты выбираешь себе друзей? Наверно, как они будут выглядеть на твоей свадьбе?