Моэм прежде всего английский писатель, затем европейский и американский. Часто фоном для его рассказов служит тропическая природа, туземные женщины и мужчины, но это только фон. Его герои, хотя и живут в Малайе, на Борнео и в Китае, главным образом, англичане. Если англичанин живет с малайской женщиной, Моэм не поскупится сказать о ней добрые слова, как о хорошей картине, но без глубокого психологического анализа. Подробно он пишет лишь о своих английских героях, их он знает. Он верно чувствует американцев, французов, итальянцев, но все-таки главное для него - свои, англичане. Это английский писатель.
Описания внешности героев у Моэма несколько примитивны. Салли из «Бремени страстей человеческих», - конечно, белая и розовая, «молоко и мед», плантаторы - часто с красными загорелыми лицами и обычно веселые - от виски. Но вот поразительно много лиц с болезненно-желтой, светло-коричневатой кожей. Когда читаешь его рассказы подряд, то создается впечатление, что в моэмовской империи свирепствует пандемия хронического запора.
Моэму ненавистны ложь и ханжество английского истеблишмента, отсюда его смех над человеческим притворством, чванством, глупостью. Он не раз спрашивает себя, как надо судить об отдельном человеке: это плохой человек, делающий доброе дело, или хороший человек, совершающий дурной поступок? И сам не дает ответа и не хочет выносить суждения.
На обложке книжек с его короткими рассказами мы видим портрет усталого человека с умными, печальными глазами. Это Моэм. Его правая рука подпирает подбородок, указательным и средним пальцами он так сдвинул вверх кожу на лице, что она сморщилась, но ему все равно. Он уже пережил период старческого кокетства, когда семидесятилетние джентльмены отдают печатать свои фотографии тридцатилетней давности. А его усталые глаза как будто говорят нам: дураки вы, дураки...
В своем творчестве он не раз возвращается к своей любимой теме: успех в жизни заключается не в том, чтобы получить официальное признание, ученые степени и медали, а в том, чтобы прожить жизнь полноценно и счастливо. Моэм, по-моему, не получил ни одного ордена, его не сделали «сэром», да ему этого и не надо было; не это было для него главным. В «Падении Эдварда Барнарда», в «Счастливом человеке» и других рассказах он говорит о своем понимании сути и важности человеческого счастья. Иногда он кажется снобом, особенно в рассуждениях о том, кто какой костюм может носить (например, послеобеденный костюм сидит хорошо только на мужчине, у которого вогнутый, а не выпуклый живот - «Чужое семя»), или о том, кто стоит выше на социальной лестнице, а кто ниже, однако уже в следующем абзаце готов все это высмеять. Такой блестящий портрет Уорбертона в рассказе «На окраине империи» он дал, очевидно, потому, что какими-то чертами сам похож на него. Он не прочь, хотя и довольно редко, употребить рискованное выражение на французском языке, но делает это так, что читатель, незнакомый с языком, проходит мимо, ничего не заметив («Брак по расчету», «Внешность и действительность»). Нет, конечно, он очень интересный писатель.
К религии Моэм относится иронически, когда это касается богословских теорий («Трон суда»), и с безжалостной иронией, когда речь идет о ханжестве и тупоумии представителей официальных религий («Дождь»). Он смотрит с беззлобной насмешкой на человеческую глупость до тех пор, пока она никому не вредит, кроме самого глупца, но самоуверенной глупости не выносит. С какой убийственной иронией он разделался с надутым английским чиновником из Гонконга, который вообразил, что Моэм в своей книге «Раскрашенный занавес» имел в виду именно его. Моэм в следующем издании этой книги написал в предисловии: «Помощник секретаря колонии вообразил себя оклеветанным и пригрозил подать на меня в суд. Я был поражен, так как в Англии мы можем показать премьер-министра на сцене или использовать как действующее лицо в романе архиепископа Кантерберийского или лорда канцлера, и занимающие эти высокие должности люди и бровью не поведут. Мне показалось странным, что человек, временно занимающий такой незначительный пост, мог подумать, что имели ввиду именно его». А с какой симпатией Моэм относится к малайцам и как хорошо отзывается о них устами своего героя Уорбертона в рассказе «На окраине империи». Необразованный бурбон Уокер («Макинтош») с необыкновенной человечностью относится к своим «подданным» самоанцам, хорошо знает их обычаи и язык. Поразительная наблюдательность, прошедшая через лабораторию ума и таланта, делает Моэма выдающимся писателем. Как и всякий писатель, он очень любит книги, о чем пишет в рассказе «Книжный мешок», единственном, где затронут вопрос кровосмешения между братом и сестрой.
Моэма обвиняли в цинизме. Но что такое цинизм? По словарю Ушакова - это «вызывающе-пренебрежительное и презрительное до наглости и бесстыдства отношение к правилам нравственности и благопристойности, культурным ценностям и т.д.». Написано круто, слишком категорично - и неверно. Если цинизм относится к категориям этическим, то он уже поэтому не может быть понятием абсолютным. То, что цинично для европейца, может быть безразличным для полинезийца. Легкомысленное отношение Моэма к религии и к богу цинично для верующего, но вполне приемлемо для неверующего. Моэм ко всему относится иронически и любит делать парадоксальные заявления - «эпатировать» читателя. Но это любили делать и Оскар Уайльд, и Честертон, и Шоу. Вряд ли это можно считать цинизмом. Вернее, цинизмом это будет считать всякий, чье ухо режет моэмовский стиль.
Моэм — рассказчик. Его цель — развлечь читателя, а не читать ему мораль. В рассказе «Нитка бус» собеседница Моэма описывает случай, как гувернантка, служившая в одной богатой семье, неожиданно получила триста фунтов стерлингов. Она решила поехать в Париж и прокутить их. Хозяйка ее отговаривала, но та настояла на своем. Уехала. Подцепила сначала богатого аргентинца, затем другого и «сейчас, - возмущенно добавила собеседница Моэма, - это самая шикарная кокотка Парижа». Моэм спросил ее: «А вам это не нравится? Как бы вы хотели, чтобы это все закончилось?» - «Я хотела бы, чтобы она влюбилась в бедного банковского клерка, которому на войне отстрелили ногу или хотя бы половину лица. Они бы поженились. Купили маленький домик, взяли его престарелую матушку. Он бы все время болел, а она самоотверженно ухаживала бы за ним». - «Но это было бы очень скучно», - заметил Моэм и услышал в ответ: «Да, но зато нравственно».
Моэм не скрывает своих взглядов. Он всегда искренен и высказывает свои мысли, не стесняясь. Это что, тоже цинизм? Ну, тогда ханжество - добродетель!
Вот, кстати, пример из его рассказа, который так и называется - «Добродетель» (по-моему, в русском переводе его нет). Прочтите только начало этого рассказа: «Есть мало вещей на свете лучше гаванской сигары. Когда я был молодым и очень бедным и курил сигары только тогда, когда кто-либо меня угощал, я решил, что, если когда-нибудь у меня будут деньги, я буду курить сигары каждый день после обеда и после ужина. Это единственное нравственное решение моей молодости, которое я выполнил. Это единственная цель, которой я достиг и которая никогда не была омрачена разочарованием». Пурист может воскликнуть: «Какой цинизм! С одной стороны возвышенные чувства, а с другой - сигара». Конечно, возможно, что пурист никогда не курил гаванских сигар. Ведь писал же выдающийся английский поэт Редьярд Киплинг: «Женщина всего-навсего женщина, / А хорошая сигара это курево!»
Дальше Моэм пишет: «...я люблю сигару мягкую, но полную аромата, не очень маленькую, которая выкуривается, прежде чем вы почувствовали ее, и не очень длинную, которая раздражает, и так свернутую, чтобы можно было тянуть дым без сознания усилия, что ты это делаешь, и с твердым наружным листом табака, который не прилипает к губам и находится в таком состоянии, что вкус остается до самого конца».
«Но когда вы сделали последнюю «затяжку» (здесь использовано слово, на русский язык не переводимое, так как сигарой и трубкой не затягиваются, как папиросой. Возможно, из-за этого у нас и не привились сигары и трубки - В.С.), положили бесформенный окурок и посмотрели на последнее облачко дыма, растворяющееся синим цветом в окружающем воздухе, невозможно, если у вас чувствительная натура, не почувствовать легкой меланхолии при мысли о всей той работе, о заботе и усилиях, которые были истрачены, о мыслях, о работе, о сложной организации, которые понадобились для того, чтобы доставить вам получасовое удовольствие. Из-за этого долгие годы люди исходили потом под тропическим солнцем, а корабли рассекали все семь морей. Эти мысли становятся еще более острыми, когда вы заказали себе дюжину устриц и половину бутылки сухого белого вина, и становятся почти непереносимыми, когда дело доходит до телячьей котлеты».
