Увидела она меня, покраснела, топор выронила.

— Иди, — говорю, — кажется, проснулась.

Она топор к стенке прислонила и пошла домой.

…Наколол я ей дров. Вязанки три. Наколол и в сарай сложил. Потом вернулся в дом. Вхожу в комнату на цыпочках: а вдруг Ирина заново укачивается! Смотрю: Ирина преспокойно спит, а Нинка стоит в углу, лицом к стенке, и косички у нее на спине сами собой прыгают.

Ничего я ей не сказал. Тихонько взял со стола газету, свернул ее трубкой и ушел. И газету с собой унес.

А дома взял чистый лист бумаги, клей и накрепко, наглухо заклеил карикатуру.

На следующее утро пришел я в школу и повесил на стену газету. Тоська Пушкарева сначала хотела ее снять, но ребята не дали, потому что газета все-таки интересной была, хоть отдел «Сатира и юмор» и был листом бумаги заклеен. Потом Тоська попробовала этот листок отодрать, но у нее ничего не получилось. Потом стала кричать, что я не справился с общественным поручением и что она поставит вопрос обо мне на заседании совета дружины. Потом убежала куда-то. Наверно, вожатой жаловаться. Здорово мне попадет или нет?

А газету я повесил все-таки зря: нужно было на том самом листке, которым я Нинку заклеил, карикатуру на Тоську нарисовать. Такую, чтобы класс три дня подряд смеялся.

Весь первый урок ребята только о том и думали, кто же этот заклеенный висит, но так и не догадались.

А я весь первый урок тоже занят был — черту с парты стирал. Ту самую, которую позавчера утром на парте чернилами провел и которую Нинка потом подправляла. Я эту черту весь первый урок стирал. Татьяна Николаевна мне три замечания сделала.

Сначала тряпкой стирал, потом промокашкой. Весь чернилами перемазался, но все-таки стер. Нинка видела, но ничего не сказала.

Может быть, завтра что-нибудь скажет?

На окнах новые занавески. На подоконниках расставлены букеты цветов, а в коридоре на полу улеглись ковровые дорожки и яркие солнечные квадраты.

У десятиклассников сегодня выпускной вечер.

Но это Светланы совершенно не касается. Пока.

За распахнутым окном стоит тишина. У молоденькой листвы в школьном саду еще не хватает сил шелестеть по-летнему. Лето в этом году запоздало.

Пускай. Пусть оно не очень спешит, это последнее школьное лето…

У дверей библиотеки, на четвертом этаже, Светлана увидела Клашу Матвееву. Клаша стояла, держа под мышкой толстую книгу, и смотрела на Светлану исподлобья.

— Клашка, ты зачем в школе?

— Книгу вот принесла сдать, — нехотя ответила Клаша, — да библиотека закрыта.

— Так иди домой. Потом придешь, сдашь.

Клаша прислонилась спиной к стенке и сказала:

— Нет уж, я дождусь.

Светлана сунула ей в лицо красную гвоздику.

— Вот. Выпала из букета. Стебелек отломился. Пахнет?

— Нет, — мотнула Клаша головой. — Не пахнет. Светлана вздохнула и пристроила гвоздичку в волосах над ухом.

— А я цветы десятому «Б» относила. Они еще вчера заказывали. Для учителей. Я в каждый букет побольше цветов насовала. А мама увидела, все букеты растребушила и по-своему сама их уложила. Обидно! Ведь для наших же учителей!

— А ты бы с ней поругалась.

— А я не ругаюсь с мамой.

— Зря.

— Почему ты не любишь мою маму, Клашка?..

Клашка презрительно дернула плечом.

— Вредная ты, Клашка, — сказала Светлана. — Не хочу с тобой больше разговаривать.

Она круто повернулась и пошла по коридору к двери, не оглядываясь на Клашу.

Разговоры с Клашей кончались почти всегда одинаково…

— Клашка противная! — сказала Светлана матери, вернувшись домой. — Я сейчас с ней опять поругалась.

Мать оторвалась от работы.

— Помнишь, Света, в четвертом классе я просила учительницу рассадить вас по разным нартам? Почему же вы потом опять сели вместе?

— Не знаю, — пожала плечами Светлана. — Привыкли как-то.

— Кушай пирог, Светик. Еще не остыл, теплый.

— Уже спекла? Когда же ты успела?

— Успела. Я и насчет дачи сегодня уже успела договориться. Недалеко от Гурзуфа. Хозяйка здешняя. Тетя Мария ее хорошо знает. У тебя будет отдельная комната. Отдохнешь по-настоящему.

— А ты?

— У меня же работа. Я уж как-нибудь потом.

Мать поступила работать надомницей в какую-то артель. Шьет что-то странное, непонятное, черного цвета. Платья не платья, халаты не халаты. «Это такие спецовки», — пояснила Светлане мать.

— Знаешь, мама, а Клашка едет в пионерский лагерь. На месяц. Работать вожатой. Говорит, что будут платить настоящую зарплату.

— Ну и пускай едет.

— А если мне тоже туда?

— Ну вот! Выдумала! В последнее-то лето! Хватит того, что месяц на заводе моталась. Десятый класс на носу, а она: «Вожатой поеду!» Придумала!

— Не еду, не еду, не еду! Где пирог?

— В кухне. На подоконнике, под платком.

Светлана прошла в кухню.

Здесь на столе лежал огромный букет белых роз.

— Мама! — позвала Светлана. — Мама!

Мать сейчас же появилась на пороге кухни.

— Ну зачем ты прибежала? Зачем прибежала? — заворчала Светлана. — Могла бы ведь и оттуда ответить, ведь правда? Я просто хотела спросить, кто это такой большой букет заказал? Наверно, певец какой-нибудь на гастроли приехал, да? Или свадьба?

Мать покачала головой.

— Нет. Это я для тети Марии приготовила. Сейчас отнесу. Боюсь, осыпаться начнут.

— Давай я отнесу, — предложила Светлана.

— Ты уж отдыхай. Я сама.

— Вот еще! Должна я тебе в конце концов помогать или нет? Ведь должна, да?

Светлана завернула букет в чистый лист бумаги и вышла на улицу.

Улица глухая, окраинная. Здесь не шумят трамваи и автомашины. И большой завод с гулкими цехами, куда собирается идти работать после школы Клаша Матвеева, далеко отсюда. На другом конце города…

Тетя Мария жила в собственном деревянном домике. Домик стоял в Глебовом овраге. Это была отмирающая часть города: новых домов здесь не строили, а старые сносили.

Когда зимой над городом бушевали метели, здесь, в овраге, было тихо. И летом сухие ветры проносились над городом, не заглядывая в овраг.

Зато весной, когда начинал таять снег, весенний поток стремительно несся по дну оврага, грозя затопить отжившие свой век домишки.

Глебов овраг отсекал от города кусок окраины вместе со школой, аптекой, больницей и старинной белой церковью под зеленым куполом.

Церковь и школа стояли на одной площади.

Зимним утром по свежему снегу через площадь к дверям школы протаптывались три дороги: со стороны Соколовой горы, из Затона и от трамвайной остановки.

К церкви по утрам тоже протаптывались дороги. Их было тоже три. И вели они из тех же самых краев — со стороны Соколовой горы, из Затона и от трамвайной остановки.

Но они были такие узенькие и незаметные, что Светлана никогда не обращала на них внимания. И никогда не придавала значения тому, что по одной из этих дорог-тропинок ходит в церковь тетя Мария, двоюродная сестра матери. Ведь, если уж строго разобраться, тетя Мария не такая уж и молодая. А старушки часто ходят в церковь.

Отец не любил тетю Марию. Светлана это хорошо помнит. Но отца давно нет…

Дверь Светлане открыли не сразу, пришлось долго стучать.

Наконец, из коридора звонкий голос крикнул:

— Валяй! Топай!

Дверь распахнулась. Светлана заглянула в коридор.

Незнакомая девушка лет шестнадцати мыла в коридоре полы.

— Чего тебе? — спросила она Светлану, подняв к ней лицо с курносым носиком-пипочкой.

— Я к Марии Васильевне.

— Ее дома нет.

— А вы кто?

— Да ты проходи.

Девушка распахнула перед Светланой дверь в прихожую.

— Топай! Только ноги вытирай на всех инстанциях!

Светлана послушно вытерла ноги «на всех инстанциях» — сначала на крыльце, потом в коридоре, потом на пороге прихожей.

— Я ихняя домработница, — объяснила Светлане девушка, — Ленка. Меня маманька сюда устроила. По знакомству. Место, говорит, выгодное. Она у меня в церкви свечками торгует. Для Николая Угодника. Возле церкви, знаешь, как кормиться можно!