— А что я ей напишу?

— Ничего не пиши. Я через неделю вернусь.

— А куда ты?

— Я же сказала, Лелька! Потом! А если кому проболтаешься, буду, всю жизнь ненавидеть! Это поняла?

Жестоко было говорить это Лельке. Самой дорогой, самой смешной, самой бестолковой…

— Лелечка, ты поняла?

— Поняла! Только я тогда тоже не поеду! Зачем она мне, эта Брыковка? Я с тобой!

— Со мной нельзя! Ты поедешь в Брыковку!

— Не поеду! И все равно твои вещи в моем чемодане! А в твоем только трусы и тапочки!

Лелька одной рукой прижимала к себе чемодан, другой накрепко ухватила Дину за рукав.

— Куда же я без тебя?

— Иди же! Иди! Поезд тронулся!

— Сама ты тронулась! — взвизгнула Лелька.

Дина с силой отцепила Лельку от своего рукава, потащила ее к поезду, на ходу стала впихивать в вагон вместе с ее чемоданищем.

— Дура! — крикнула Лелька, чуть не плача.

Проводница заругалась, закричала на Лельку, шлепнула ее ладонью по затылку и втащила с подножки в вагон, но Лелька еще успела погрозить на прощание Дине кулаком.

Когда поезд отошел и его уже не стало видно, Дина подхватила свой легонький чемоданчик с трусами и тапочками, перекинула через плечо плащ и пошла — сначала по лестнице, потом через мост, потом снова по лестнице — в здание вокзала, ждать.

Потому что поезд в партизанские края, откуда они когда-то приехали вместе с матерью и где был похоронен их отец, уходил поздно вечером.

Когда вчера утром она брала билет, у кассы толпилась очередь. Кому-то нужно было в Москву, кому-то — в Горький, кому-то просто в маленький поселок.

— Куда? — спросила Дину кассирша, и Дина ответила ей не сразу. Потому что поезд, на который она хотела купить билет, должен был увезти ее и не в город, и не в поселок — так ей казалось. Он должен был увезти ее в прошлое, куда-то к темной пропасти — той самой, без неба и звезд, которая открылась ей, когда прочитала она письмо тети Леры, — где, может быть, ходил по земле, жил, дышал человек Иван Чижиков.

Поезд увозил ее в прошлое, и странное ощущение, что едет она не вперед, а куда-то назад, ни за что не хотело оставлять ее.

Она обманула только мать и брата, но ей казалось: она обманула весь мир. И поэтому она старалась не смотреть в лица своих соседей по купе и не разговаривала с ними. Можно было взять у проводницы постель и лечь спать, но Дина не решалась заговорить с ней, словно и ее обманула.

«Обманула-обманула!» — четко выстукивали колеса поезда. «Ну и пусть!» — тряхнула Дина головой. Колеса и с этим согласились: «Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть!..»

Она вышла в коридор, остановилась у окна.

Даже то, что на пути лежала Москва, не трогало ее.

Москва была близкой всю жизнь. Всегда казалось, что она где-то совсем рядом. Вот поднимешься на Соколиную гору, и там, за голубым горизонтом, откроется сказочная Красная площадь, непонятное Садовое кольцо и улица Горького.

Но теперь Дина не думала о Москве. Там, куда увозил ее поезд, сияющей Москвы не было…

За темным стеклом, на котором отразилась Динина тень, бежали торопливые светляки — огни какого-то городка. Огни мерцали, мигали…

И казалось, черная тень на стекле пытается заглянуть снаружи в глубь вагона. Пытается и все не может разглядеть, что делается внутри. И все бежит, бежит рядом с вагоном, не отставая.

Хлопнула дверь в конце вагона. Дина вздрогнула от неожиданности, обернулась.

По длинному коридору прямо к ней, держа в руках большой яркий апельсин, глядя на Дину очень большими и очень вытаращенными глазами, шла Верка Щеглова.

— Чижикова? Это ты?

Она подошла и потрогала Дину за руку, чтобы убедиться, что это действительно Дина, а не кто-нибудь другой.

— Ты куда едешь? В Брыковку? А почему в жестком? А разве в Брыковку на этом поезде? А мы в Пензу. Мама в ресторане еще апельсинов покупает, пока не закрыли. А я вот иду.

Апельсин в Веркиных руках был красивый, яркий. И вид у Верки был тоже яркий, сияющий, довольный.

— Если папе трехкомнатную дадут, то мы насовсем в Пензу переедем. А если двухкомнатную, то подождем. Мы тетю Саню на старой квартире пока оставим. Зачем же мы будем квартиру терять? Правда?

Странно: оттого, что рядом с ней вдруг появилась Верка и стала говорить свои обычные пакости, Дине вдруг стало спокойнее и легче. И врать Верке можно легко и спокойно. Не стыдно.

— Значит, ты в Брыковку?

— В Брыковку.

— И Лелька твоя с тобой?

— Со мной.

— А мы самолетом сначала хотели, а потом раздумали. Через Москву лучше. С пересадкой, зато купить что-нибудь можно. Хочешь, я тебе свой адрес пришлю. Может, тоже когда-нибудь в Пензу приедешь.

— Да, — сказала Дина, глядя на темное окно, — приеду.

«Приеду-приеду!» — сейчас же откликнулись колеса поезда.

«Приеду! Вот возьму и из Лесного прямо в Пензу! Возьму и не вернусь никогда! Ни-ког-да!»

— Что ты там видишь? — заинтересовалась Верка и, прижавшись лбом к стеклу, стала всматриваться в темноту. — Ничего не видно.

Она принялась есть апельсин и, покончив с ним, сказала:

— А я рада, что еду в Пензу. В Пензе, наверно, лучше. У нас люди плохие. Правда?

Дина смотрела, не отрываясь, на черную тень на оконном стекле и молчала. Ей хотелось заплакать. Нареветься вдоволь.

— Ведь правда? Что же ты молчишь?

— Да, — ответила Дина, — правда.

Перрона не было, вокзала тоже. Было лишь маленькое белое здание, похожее на одноквартирный домик. Внутри оказался зал ожидания. Там было несколько человек.

Дина остановилась посреди зала и спросила громко, ни к кому не обращаясь:

— А как пройти в Лесное?

Ей сейчас же в несколько голосов объяснили, что в Лесное пройти нетрудно — прямо по дороге через лес, мимо водокачки. Только обязательно мимо водокачки и обязательно прямо, а то можно забрести в Старое Лесное.

Это в стороне, там уже давно нет никакого Лесного, его сожгли немцы.

Дина поудобнее перехватила ручку чемоданчика, прошла через зал к выходу и, толкнув дверь, вышла на крыльцо.

В нескольких десятках метров от крыльца начинался лес. Этого Дина не ожидала.

Почему-то она рассчитывала увидеть сразу какой-нибудь транспорт.

Лес огромный, высокий, темный — из сказки.

Осторожно, стараясь почему-то не топать ногами, Дина спустилась с крыльца и по неширокой дороге мимо кирпичной башни, крутой и высокой, пошла к темной громаде леса, от которого веяло покоем.

Лес на несколько метров с обеих сторон отступил от дороги, оставив место кустарнику.

Там, за кустарником и за ближними стволами деревьев, была темная, таинственная и тревожная глубина. Лес шумел под ветром. Это был не тот, знакомый Дине шум, когда ветер шелестел кленовыми листьями во дворе их дома. Лес шумел, как море, огромное и неспокойное.

Изредка из черной глубины леса прибегали к дороге извилистые тропинки и вливались в нее, как притоки в реку. Тропинки, раздвинув густую темноту, открывали сумрачный зеленый просвет, заманивая туда, в глубь леса, посмотреть, что делается там, за седыми замшелыми стволами. Пахло сосной, и пели птицы…

Лес еще не кончился, когда дорога-река круто взбежала на высокий бугор и, разделившись на два рукава, исчезла за ним.

И между этими двумя рукавами, на самой вершине бугра, пестрого от цветов, увидела Дина маленький, скромный, с неяркой пятиконечной звездой на верхушке деревянный обелиск…

Дина бросила на дорогу чемодан, уронила плащ и, цепляясь руками за некрепкие головки ромашек, вскарабкалась по крутому склону на вершину бугра.

Могила не была огорожена. Лишь белые круглые камешки цепочкой окружили могильный холмик.

Надписи на обелиске не было.

Дина тронула ладонью белые камни, крепко вросшие в землю, и сразу все отошло от нее — и тревога, и горе, и черная пропасть без неба и заезд!