Ответ на стихотворение Анны Ахматовой

РОДНАЯ ЗЕМЛЯ

Первые три строки — ответ на ахматовские: «В заветных ладанках не носим на груди, / О ней стихи навзрыд не сочиняем, / Наш горький сон она не бередит» — и далее то, что так задело Гизеллу Лахман:

Грязь на калошах и хруст на зубах, по убеждению эмигрантов, еще не давали права Ахматовой присваивать себе Россию — тоскующим по ней вдали не менее больно, чем страдающим в ее пределах. «Если человека отлучить от родной земли, то эта земля перестанет для него быть «грязью на калошах», и он будет носить ее в заветных ладанках, а тот, кому не суждено лечь в родную землю, обычно завещает бросить в его могилу ком родной земли <…> Сейчас об этом знаменитая поэтесса, по-видимому, забыла, но в 1942 году, когда она принуждена была покинуть любимый Петербург и уехать в Ташкент, она думала иначе [далее следует цитата из «Поэмы без героя» о «горьком воздухе изгнания»]»[23]. Оставляя в стороне спор по существу — у каждого пострадавшего свое оправдание, — повторим слова Ю. Крузенштерна-Петереца, сказанные вслед ушедшему другу: «На эти стихи [Ахматовой] она ответила своими, в которых защищала свою правду. Нужно было, конечно, много мужества, чтобы посметь возразить Ахматовой, но оно у Гизеллы было»[24]. Среди набросков и заметок в материалах архива Лахман сохранилось выписанное ее рукой стихотворение Ахматовой «Не с теми я, кто бросил землю…» (из кн. «Anno Domini», 1922)[25]. В контексте литературной полемики надо полагать не случайным обращение Лахман именно к этому давнему стихотворению своего адресата («Но вечно жалок мне изгнанник, / Как заключенный, как больной. / Темна твоя дорога, странник, / Полынью пахнет хлеб чужой»)[26].

Симптоматична в этом контексте и прохладная реакция Романа Гринберга, главного редактора нью-йоркских «Воздушных путей», антрепренерская энергия и живой интерес к советской неподцензурной литературе которого способствовали публикации ряда ахматовских произведений, в том числе «Поэмы без героя», на страницах этого престижного эмигрантского альманаха (№ 1–4, 1960–1965). Гринбергу, часто по делам посещавшему Европу, удалось встретиться с Ахматовой во время ее заграничного путешествия 1965 года. Впечатлениями от встречи он делился в письме к израильскому корреспонденту Юлию Марголину:

С Ахматовой было свидание. Она меня разочаровала. Вы знаете, есть у Пруста в его знаменитом романе глава «Имена и места», где рассказывается, как некоторые имена всю жизнь вас волнуют и интригуют и как они обманывают вас, когда вы знакомитесь в действительности с местами, названными этими фантастическими именами[27]. Так точно и случилось с А.А. Это совсем не то, что воображалось[28].

Эмигрантская репутация Лахман, между тем, все укреплялась. На закате своей литературной карьеры мэтр русской эмигрантской критики Георгий Адамович благословил немолодую поэтессу, признав ее стихи готовыми к антологизации. Лахман послала томик стихов во Францию тому, чье мнение было ей особенно дорого, — человеку, начинавшему свой литературный путь вместе с Гумилевым, Ахматовой, Мандельштамом и Г. Ивановым. Свидетельством искреннего расположения, проявленного когда-то острейшим из полемистов русского зарубежья к стихам американской незнакомки, служит публикуемое ниже письмо:

Paris 8 7, rue Fred. Bastiat 17 июня 1966

Многоуважаемая Гизелла Сигизмундовна,

Я очень виноват перед Вами. Простите. Объяснять, почему не поблагодарил за книгу, было бы долго, да и трудно. В сущности, объяснения — или вернее, оправдания — нет. У меня плохая память, я давно уже нездоров, занят всякими «текущими делами», необходимыми, чтобы жить, — дело в этом. Надеюсь, Вы не очень на меня сердитесь. Добавлю, что лит<ературную> критику я почти совсем уже оставил, и рад этому.

Спасибо за «Зеркала». Я о них напишу на днях в «Н. Р. Слово», хотя если не ошибаюсь, отзыв там уже был. Но это, по-моему, — не препятствие. В книге Вашей много хорошего, а иногда и такого, что просится в антологию: например, «Я летом над одною крышей…». Да и вообще хорошо все «альпийское»[29], хотя много в этих стихах и боли. Но, если бы надо было выбрать одно стихотворение из всей книги, я выбрал бы то, которое кончается строкой «Я отстранюсь, не узнавая».

Может быть, я и ошибаюсь. Оттого-то отчасти я и бросил критику, что все чаще думаю: поэт (или романист, все равно) писал книгу год-два, иногда десять лет, а ты в час-другой перелистал ее и будто бы все в ней понял! И с этой иллюзией решаешься судить, ставить какие-то отметки: то-то хорошо, другое плохо! Самое легкомысленное и пустое занятие на свете.

Ну, эти рассуждения Вам явно не интересные. Шлю сердечный привет, еще раз прошу простить и от души желаю «творческих успехов», как говорят теперь в России.

Георгий Адамович

Адамович сдержал обещание и публично высказался о поэзии Лахман в сдвоенной рецензии на сборники стихов «Слова» Леонида Ганского и «Зеркала».

В противоположеность Ганскому, Гизелла Лахман пишет стихи с явным увлечением, не ставя себе вопросов, на которые не существует ответа. Стихи в большинстве своем хорошо звучат, они добротно, крепко сработаны. Некоторые представляют собой маленькие рифмованные рассказы, как бывало когда-то у Ахматовой, — например, стихотворение «В швейцарском шалэ», на редкость законченное и поэту удавшееся. Тема разлуки — одна из основных в книге, но и она укладывается в строчки, никакой горечи в себе не таящие. «Все добро зело», как бы говорит самим напевом своих стихов Гизелла Лахман, оглядываясь на жизнь с ее радостями и невзгодами. Сборник называется «Зеркала»: ничего страшного или болезненного в этих зеркалах не отражено[30].

Стихотворение, которое Адамович за месяц до того специально выделил в письме к заокеанской корреспондентке, теперь полностью цитировалось в рецензии: