— Бу-у-у! — отзываются ребятишки. — Бу-у-у!

Всю пастушью сумку опростал перед ними Мироныч. А под конец на могучем голосе:

— Желаю, чтобы вы толстомясеньки у меня росли, толсто…. пузеньки! Налиточки чтобы! Груздочки!.. Здоровенькие!..

Заведующая в ладошки захлопала, ребятишки следом. Мироныч тоже… И ведь что? Прослезило меня. Такой горячий комочек в горле — ни туда, ни сюда.

Заведующая благодарить Мироныча принялась, а у него тоже, гляжу… ус подсекся.

— Вас благодарить надо… У меня, моя славушка, кнут сегодня подорожал, кнутовище позолотилось! Ведь кому трудимся?! Они мне… они… и на пасеве теперь грезиться будут. Касторки, говорит, даете… хе-хех…

Только смех-то не тот получился. Халат глазам потребовался.

— А хотите, мы вам фотографию с ребят вышлем? — заведующая говорит. — Вам и девушкам вашим. Дояркам.

— Пожжа-луйста, Николаевна! Это очень даже необходимо. Наташка у нас там…

Ну и накоротке пояснил.

В автобусе шевелит меня:

— Простокваша до кумысу маленько разве не дошла.

«Вот те на!» — думаю.

— Один ученый, по радио это передавали, так про нее своим студентам пояснял: «Знаете, — спрашивает, — почему я веселый, бравый и шутливый перед вами стою?» Студенты не знают. «Потому, — говорит, — что я с утра, натощак, выпил два стакана простокваши».

Сказал эдак-то и подмигнул мне Мироныч.

У меня мысли к пиву вернулись:

— Промитинговал, — говорю, — дак теперь простоквашей откупиться хочешь?

— Я не к этому… — дрогнула у него бровь.

— А к чему тогда?

— А вот сдогадайся!

Морщил я, морщил свой лоб — деревня наша показалась.

Сошли с автобуса — Мироныч предупреждает:

— Ты про ребятишек и про фотокарточку ни гу-гу пока. Нечаянный интерес девчонкам устроим. «Откуда, — скажут, — узнали нас? Да поименно еще!»

— Ладно, — говорю. — Могила.

А Наташка… Слышит на другой день Мироныч, что она про паспорт уж толкует. В город надумала или на стройку великую.

— Не пропаду! — говорит. — На крайний случай — уборщицей, а подучусь — на экскаватор сяду. Захочу — даже крик моды, как вон в киножурнале, вертеться буду, показывать.

И туг же халат свой доярочий двумя пальчиками защипнула, верхнюю губу вздернула чуточку, ущурку такую завлекательную изобразила и пошла. Сама легкая, локоток на взлете — не девка, а Жар-птица в босоножках. Красивая, варначка! Не нам, старикам, конечно, оценивать, а только на виду же. Не отводить же глаз… Зубки с прорединками. Куснет если милого — от каждого свое гнездышко. На губе, вздирать которую любит, пухленькая сердцевинка сбежалась. Щеки кумачиком полыхают. Глаза сведет — темные, тайные делаются, волю даст — синие. Как у бабочки-солонцовки крылышки.

— Ничего особенного! — говорят ей подружки. — С твоей внешностью да походочкой не удивительно, что и моды ты будешь распространять.

— Не про-па-ду-у! — загадывает Наташка.

И правильно загадывает — действительно не пропадет!

Сколько их из нашей деревни поуехало, а назад редко которая торопится. Работы — везде. Общежитие предоставляют. Замуж вышла — квартиру подавай.

Приедет в отпуск и граблей не признает:

«У нас — ванна, у нас — газ, а штапель не в моде… По вечерам телевизоры смотрим, обедаем автоматически…»

Ребят если взять — тоже урон несем. Или по месту службы влюбится, или на стройку куда вместе со своим взводом махнет.

Пошел Мироныч к председателю.

— Наташки лишаемся, Иван Васильевич. Уезжать девка собралась. Поговорили бы?..

— Удивляюсь! — председатель толкует. — Раньше доярки, взять хотя бы твою Кузьмовну, это же трехжильные какие-то труженицы были. И стадо-то обиходят, и сено косить бегут, и на прополке, и на току! А эти одно вымя знают, и все им неладно. Ведь и жизнь продвинулась! Клуб поставлен, кино регулярное. На отгоне — радиоприемник, книжки… На дойку ехать — машину под них подгоняем. Зарабатывают побольше доброго мужика… Шей себе платья, гарцуй на тонких каблучках! Старухам-то, матерям ихним, и не снилось…

Мироныч возразить хотел: мы, мол, свои трудодни оценивали по признаку — сколь крепко они к земле нас пригибают. Принимаешь чувал с зерном, и спине твоей сладко. А молодые — им крылатый трудодень грезится. Не к земле бы который давил, а поднимал бы тебя который. Высил.

Хотел он это высказать, да поостерегся.

— Значит, ничего и не предпримешь? — у председателя спрашивает.

— А чего предпринимать? Говорено с ней. И у меня была, и в комсомольском комитете… Ты вот разве чего примыслишь? Воробьи ничего в этом случае не подчирикнут? — на прищуренном глазе так спрашивает.

Мироныча укололо. Ворохнул он своими дворнягами и без «до свиданья» ходу.

И вот что он, кудрявая голова, отпрактиковал.

Приходит Наташкина группа на вечернюю дойку — глядь, у коров… цветы на рогах. Кукушкины слезки, горицветики, кашки… Вышивальными нитками привязаны. Ни у чьих нету — у Наташкиных только.

«Что за диво, девушки?!»

Окружили Мироныча — объяснения факта требуют.

— Подошел ко мне, — Мироныч поясняет, — в летчицкой форме молодой незнакомый человек, подошел, значит, и спрашивает: «Укажите мне, будьте добры, папаша, Наташи Селивановой коров».

«Пожалуйста! — говорю. — Вот Гадалка, вон Верба, а там Калымка».

«А не могли бы вы, — говорит, — попридержать мне некоторых?»

«Это зачем?»

«Рога им цветами украсить хочу».

Я попридержал.

У бригады и глаза замерли:

— А кто… как он назвался?

— Никак пока не назвался. Со временем, говорит, если приятные будут Наташе такие мои знаки чувства, она сама узнает.

— А какой он? — заторопилась бригада. — Какой из себя? Красивый?

— Волосы само красивые. Белые… мягкие… ээ… обходительный! Коровам глотки почесал…

Сидят девчата над подойником и перекликаются.

— Может, он из Вакариной! — ближнюю деревню вспоминают.

— Или из Синичкиной кто в отпуск пришел?!

— Это надо же такой специальный нежный подход к девушке поиметь!

— Летчики — они вообще… лирицкие, — Олька Остроушкова подчеркнула.

На всю дойку толковища у них хватило. И после дойки. И на другой день!

А на третий — опять рога у коров цветут.

— Приходил?! — к Миронычу подскочили.

— Ага. Из колочка вывернулся, поздоровался и опять…

Тревожно бригаде жить стало. Вот и не волк вокруг стада ходит, а тревожно.

— Ты, Наташа, — советуют, — записочку в букетик и тоже… на рог. Скорей свидитесь. Ведь он, поди, обуглевел от таких нахлынутых чувств!

— Еще что выдумаете! — вздерет припухлую губку Наташка. — Меня на краковяк приглашают, и то не тороплюсь разбежаться. Сказал «а», скажет и «бэ».

— Какое же «бэ» у вас должно произойти, если от одного «а» душа растворяется, — посоловеют глаза у Ольки Остроушковой.

Интересная тоже девчонка… Глаза, понимаешь, зеленые! На щеках, на носу веснушки роями, ротик умильный — такая лисичка-сестричка рыжая.

И вот, не будь эта Олька простофиля, приспособилась девка после доек за костяникой ходить. Вроде за костяникой, а сама со стада глаз не сводит.

И устерегла!

Прибегает перед обеденной дойкой на отгон, корзинка пустехонька.

— Дуры мы! — кричит.

— Почему так?

— А вот придет стадо — понаблюдайте за мной. Изображу ловкость рук…

Коровы со цветами опять идут!

Олька, ненароком будто, возле Мироныча очутилась. В ловкий момент запустила руку в карман плаща и достает оттуда, на виду у всех, разноцветные нитки мулине.

— Видали летчика?! — спрашивает.

— Ка-а-ак?..

— А вот так! — зверьком глянула она на Мироныча. — Вот так у нас… Своими глазами, подружки, видела, как этот изуит цветы собирал, а потом на рога их навязывал. Сличите нитки!..

Подбежали к Вербе, к Прокудаихе — цвет в цвет ниточки.

Вот это «бэ» дак «бэ»!!!

— Ты что же… дя-дя?! — с нехорошими глазами окружает Мироныча бригада. — С какой целью такую сильсификацию?

— Мне это… — растопырил пальцы Мироныч. — Мне это летчик препоручил… Выходной он сегодня… нитки дал… разноцветные.