— Коян! — кричит. — Заюшка! Это я… Ермек!

Того, ясно дело, уж и след простыл, а Ермек все дальше и дальше в лес забирается.

— Не бойся меня… — уговаривает зайца. — Не убегай! Я бы тебе хлебушка дал, ушки бы тебе погладил. Ты разве не узнал меня? Погляди тогда, сколько у меня зубов много, — сразу узнаешь.

С этим разговором и убрался от своих. Зайца он больше не увидел, но все надеялся… Не за тем ли, думает, кусточком он меня поджидает. Проверит — к другому с этой же думкой спешит. Ну и заплутал! Определилось ему, что вот в этой стороне должны ребята быть, — туда и направился. Когда старшие-то схватились его, он уже краем болота, по кустам, версты за две ушлепал. Где искать? Куда бежать? Покричали поблизости — не отзывается. Часа два по кустам они лазили — нет парнишки.

Ни ягода им не мила стала, ни крапива не страшна. Нет Ермека. Исчез…

К поселку-то они еще смело подходили: отцы, матери в делянке, бабушки не враз взыщут… А то, что старших немедля известить, твердо помнят. Тут опять задержка вышла. Кому в делянку с этим известьем бежать? Поодиночке или вдвоем — робеют. Совещались, совещались — решили все идти. Миновали поселок — и бегом!

Вот уже видно стало, как дерева валятся. Дрогнет березынька, и поведет ее, поведет потихоньку в наклон. Быстрей, быстрей, быстрей разгон, слышишь, как в подрубе она хряскает, как белая мякоть ее рвется, как лист свистит… Сгрудились ребятишки пугливой стайкой на прошлогодней вырубке и жмутся. Кто насмелится выговорить, что Ермека потеряли? Издали и приметил их из своего седла Галим. И по тому, что прибежали они из поселка полным составом, и по тому, как несмело несли их ноги, по частым остановкам, по пришибленным тревогой фигуркам определил Галим: неладно в поселке. И не в первый ли раз сбежала добрая улыбка с его лица.

— Зачем пришли? — спросил он их прямо с ходу. Молчат.

— Что случилось? — еще тревожней сделался его голос.

— Ермек потерялся, — пискнул кто-то из стайки, и все они тесней прижались друг к другу.

— Где?

— У болота, на смородине…

— Жолбарыс! — крикнул Галим собаку и протянул лошадь плеткой.

Взвились из-под копыт гарь и зола после жженых сучьев, распласталась над пнями тигроватой масти собака, напуганные криком и топотом, умолкали в деляне топоры и пилы.

Через малое время скакали отсюда конные, бежали пешие, и все туда, к болоту, к смородиновой заросли.

Если бы догадался кто из них разбить верховых на отряды да по разным сторонам разъехаться — может, и разыскали бы они Ермека. А так просуматошились, протолкошились след в след дотемна на одном пятачке.

— Ищи, Жолбарыс, ищи, родной! — твердил Галим собаке и хрипло кричал в затемненный лес. — Ерме-е-ек! Ерме-е-ек!

— Ерме-е-ек! Ерме-е-ек! — отзывались ему лесорубы. Съезжались они, разъезжались — ночь, она ночь и есть.

— Ищи, Жолбарыс, ищи!!

Умная собака виновато виляла хвостом, искала в темноте человеческие глаза:

«Разве ты забыл, хозяин, что я плохо причуиваю, что я глазами беру?.. Не один раз, много раз я метал под твои ноги огневые пушистые тушки лисиц, настигал переярков-волчат. Верно я служил тебе, хозяин, а сейчас, что хочешь со мной поделай! Не чую я Ермека…»

В полночь спешился Галим, присел на валежину и замер. Тишь. Темнота. Облепили комары выдубленную на солнышке шею, осыпали большие натруженные руки, но не тревожат его их пронзительные жала. «Ермек… маленький мой внучек… Куда спрятали тебя сибирские леса?.. Где укрыла тебя темная ночь?»

Лизнул Жолбарыс теплым языком Галимовы щеки — соленые они… Тревожный у них вкус.

Нацелился пес в далекую мигучую звездочку и тоскливо, по-звериному завыл.

Лес — он чуткий! Лес — он прислушливый! Он догадливый — лес. Стоило Ермеку помянуть про заячьи ушки да посулить зайцу хлебушка — маленькая птичка, красногрудка, сразу же смекнула:

«Этот мальчик ищет Сказку!»

Еще не выбрался Ермек из чернотальников, а на опушке светлого леса стало известно:

«Сюда идет мальчик. Он ищет Сказку».

Наглядел пестрый дятел звонкий сухой сучок и пустил по округе мелкую дробь. К основанию сучка клювом бьет — дробь глухая, утаенная получается, к вершинке перескочит — словно серебряный колокольчик там разыщет:

«Слушай, зеленый светлый лес! Слушайте, зверушки и пичужки! Сюда идет мальчик — он ищет Сказку».

И затаился лес. В тысячи зорких глаз смотрит он на маленького Ермека. Смотрит ветка, смотрит ягодка, приподнимается на лапках полосатый бурундучок, шевелят желтенькими ресничками цветы, прободала прошлогодний лист коричневая головка грибка.

«Тише! Тише! — шепчут листы и травы. — Мальчик ищет Сказку».

Идет он без топора, без ружья, без рогатки… Несет он в руках старый дедушкин котелок… В котелке горбушка хлеба и ягоды — так только за сказками ходят. Слушайте, что выскрипывает лесная Ведунья — Береза дозорная:

«Ррезонно ррассудили. Сказки всегда живут в березовых лесах. Ищи, каррапуз, ищи…»

«Тише, тетенька, тише, — залопотали маленькие осинки. — Пусть ищет!»

И опять все поглядывают. Вот Ермек наклонился за чем-то к земле…

«Тетенька… — шепчут маленькие осинки. — Чего он там нашел? Сказку, да?»

«Нет, — чуть скрипнула Береза-Ведунья. — Это барррсучья порррыть. Корррешки барсук рррыл…»

Взлетела старая тетерка с выводком.

Так неожиданно застреляли они своими крылышками, что Ермек вздрогнул и выпрямился. Спрятались тетерки в густых листьях и вытягивают серые шейки:

«Зря мы его забоялись — он ищет Сказку».

Ворон — птица вещая. Триста лет живет… В редкой сказке не летает он за живой и мертвой водой.

И вот сейчас увидел он, черный, маленького Ермека.

«Иди прямо!» — кричит.

Дальше и дальше забирается в леса Ермек. А ворон… Ох, доброе ли ты дело задумал, ворон? Пролетит над Ермеком, найдет впереди его сухую вершину и опять кричит:

«Иди прямо!»

«Куда ты его зовешь, вещий? — спрашивает во́рона Береза-Ведунья. — И можно ли тебе верить, черный?..»

«Можно! — подтверждает ворон. — Мальчик ищет Сказку. Я укажу ему Сказку. Я сам люблю сказки. Они не по триста лет живут, а по тысяче. Иди прямо!» — крикнул он снова Ермеку, а сам полетел искать сухую вершину.

Кроме Ведуньи, росла еще в светлом лесу всеми уважаемая мудрая Старая Береза. Со всех сторон окружали ее березы-березоньки. Все от ее семечка пошли. Послушные они у нее были. Росли мирно, ровненько, в стороны не изгибались, не теснились. Сучки свои так направляли, что в случае ветер или буря подует — друг дружку бы ветками им не хлестать, зеленый лист да сладкую почку не обивать. Две только непутевые выродились. Это березы-близнецы. Упали они в след козьего копытца, да так, то в обнимку, то враздирку, и росли. Вершинами выше матери вымахали, а и там не ладят. То одна, то другая Старой Березе докучают:

— Ма-а-мынька, Задириха от меня солнышко прячет!

— Ма-а-мынька, Неспустиха меня ветками хлещет!

— Ма-а-мынька, на меня птичка села, а она ее вспугнула…

И спорят, и вздорят, и нюнятся…

Выведут старуху из терпенья — она и пригрозит:

— Затихните, бесстыдницы! Не то пот поклонюсь Ветру-Полесовщику — задастом вам трепки.

Близнецы и примолкнут. Слыхали небось, что с Ветром-Полесовщиком шутки плохи. Налетит, так за зеленые косы отмотает. — головушки кругом пойдут. А еще слышать приходилось: грудью он бьет. С корнем выворачивает дерево богатырь Полесовщик!

И вот проснулась однажды ранним утром Старая Береза, балуется с солнышком. Тоненькими своими прутиками несмелые солнышковы лучики ломает. У птиц в это время самый-то щебетливый час наступает. Перышки встопорщат, клювы разомкнут, крылышками «кочетка» начнут выделывать. Берегись, красное солнышко! Расклюют тебя лесные пичуги!

Играет, значит, Старая Береза светлыми солнышковыми лучиками и вдруг слышит — легонький стон от корней доносится. Сразу она про солнышко забыла, давай листиками промигиваться. Промигалась, смотрит на землю. И видит Старая Береза, что дочери ее, Задириха та самая с Неспустихой, зажали между стволов голову Зверя Лесного… Он и так, и эдак изворачивается, вырывается, а близнецы похохатывают в зеленые пазухи, и думки у них нет, чтобы Зверю помочь. Увидала Старая Береза, что ее доченьки вытворяют, и так огневалась, аж до последнего листка ее перетряхнуло.