«Ох, и говорлива стала ваша девочка!» — сказала однажды тетя Барабаш маме, когда прошли первые дни траура и Панни, стоя вместе с ними на кухне, говорила и говорила без умолку. А как трудно было ей привыкнуть к словам! Каждое слово точно рану оставляло в горле. И все-таки она так и сыпала, сыпала, рассказывая маме обо всем, что произошло в школе за день, как это делал когда-то Андришка. Дворничиха ворчала: «Будто дикий жеребенок! Раньше-то ходила по лестнице — не слыхать было, а теперь? Вихрем вниз! Через две ступеньки!» А девочка всегда чувствовала на спине мамин взгляд и знала: мама видит сейчас не ее, а Андришку, тот вечно носился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки и оглашая пролет своим звонким голосом. Что было бы, если бы маме больше никогда и никому не пришлось бы крикнуть: «Осторожней, упадешь!» А ведь раньше никто девочку не одергивал, каждое ее движение было обдуманно и строго, как у взрослой.

Она вернулась на кухню и еще раз помешала на сковородке жаркое. В квартире царила тишина и покой, тот покой, который она так любила. За окном качались ветки каштана. «Когда я вырасту, — думала девочка, — буду работать только я, мама не будет. А приходя домой по вечерам, буду садиться рядом с мамой и молчать. Тогда мне можно будет молчать сколько угодно. Не надо будет прыгать и шуметь без конца, нарочно шутить, хлопать пистонами от пугача на пороге и носиться по лестнице. Я буду говорить редко и только добрые, ласковые слова, не стану дурачиться и визжать. Ведь тогда я уже смогу работать и помогать маме, как делал бы Андришка, если бы дожил до такого дня. Да и у мамы заживет душевная рана. И она тоже скажет мне: „Можешь не разговаривать, доченька, отдыхай, ты заслуживаешь этого!“ И я буду молчать, а может, и всплакну немного, ведь я ни разу по-настоящему не плакала по Андришке. Нужно то петь, то греметь крышками от кастрюль, как музыканты — медными тарелками, а плакать — не остается времени».

В кухне было жарко и душно. Панни открыла окно, высунулась. Из соседнего окна выглянула тетя Барабаш и, увидев девочку, тут же скрылась. «Неприятная девчонка, — подумала снова тетя Барабаш. — Паяц какой-то!..»

^{Перевод В. Гусева}

Лайош Барат

Весняночка

Она появилась на стройке еще до наступления зимы, в начале декабря. В ее голосе звучала детская застенчивость, когда она, поставив на свои худенькие коленки голубой эмалированный кувшин и наливая чай очередному рабочему, приговаривала: «Пейте на здоровье». Стоило нам поблагодарить или похвалить чай, как на ее лице — оно было белым, как по утрам в первые декабрьские дни затянутая инеем крыша соседнего дома, — начинал играть легкий румянец; девушка признательно смотрела в глаза благодарившему и, казалось, всем своим видом говорила: «Ведь, правда, хорошо с чайком?» И шла дальше — ее ожидали другие. Полы просторной, сшитой не по ней телогрейки бились о кувшин и о цинковое ведро, которое сверху казалось раскрытой пастью диковинного животного. Порою вода, предназначенная для ополаскивания посуды, выплескивалась из ведра; тогда девушка останавливалась перед маленькой лужицей и замысловато, точно цыганка, честила себя за неловкость. Однако, поворчав, она смеялась коротким смешком и шла дальше неровной, покачивающейся походкой, так как тяжелые сосуды оттягивали ее слабые плечики.

Почему ее назвали Весняночкой — непонятно, ведь у нас не очень-то приняты ласкательные прозвища.

Вот уже вторую неделю каждый день она переходила с этажа на этаж, из одной лестничной клетки в другую и предлагала горячий чай…

Мы ставили леса на третьем этаже четвертого подъезда, кричали вниз, чтобы короткие доски для настила доставляли нам краном, и переругивались с прорабом. Мы стояли на балкончике и тряслись от холода — было раннее утро. Под нами громоздились штабеля строительного леса, покрытые изморозью, словно обтянутые станиолем: бревна, стойки для лесов, дюймовка для опалубки; рядом с ними стояли ящики с раствором, похожие на неуклюжих медвежат, а дальше, по обеим сторонам проезда, в хаотическом беспорядке торчали бурые железные конструкции. Прораб, вспыльчивый человек с лиловым загривком, которого, казалось, в любой момент может хватить кондрашка, следил за поднимающимся на канате грузом, вверенным попечению рабочего в телогрейке.

— Ну вот, пожалуйста, — бросил прораб, кивнув в сторону груза, ударившегося о стену. — Механизированная подача материалов!

Дядюшка Каналаш развел руками, его огромные рукавицы неловко замахали в воздухе.

— Милый человек! Всего какая-то охапка досок… Остальные мы на своем горбу втаскивали. — И он, помрачнев, показал на груду досок, сваленных в комнате.

— Я привык верить своим глазам! — буркнул прораб и отвернулся.

— Поверьте, любезный, у меня плечи уже ноют. — Каналаш наклонился, чтобы показать протертый на плечах до дыр ватник. — Смотрите! Только хорошенько смотрите! Все в клочья изорвал. По четыре доски враз таскаем на третий этаж.

Но прораб не сдавался. Он замотал головой, не желая слушать объяснения Каналаша. Мы уже решили, что весь этот разговор ни к чему не приведет…

— Правда-правда, они весь день таскают на плечах…

В дверях стояла Весняночка. Тяжелое ведро оттягивало плечо и некрасиво искривляло ее фигуру; она смотрела прямо в красное как кумач лицо прораба, у которого уже начали нервно подергиваться уголки рта. Он хотел сказать Весняночке какую-то грубость, однако чистый взгляд девушки остановил его. Последовала короткая пауза — они в упор смотрели друг на друга. Никогда еще не видел я у человека таких глаз, какие были у этой девочки. В ее взгляде читались и. упрямство, и невинность, и даже покорность. Пухлые розовые губки, еле заметные на ее зардевшемся от смущения лице, стянулись множеством тонких, нежных складочек. А эта пара круглых глаз! Сразу я не мог даже определить, какого они цвета — пожалуй, чуть светлее тех, которые мы называем карими. Особенно чудесным был их блеск! Наверно, так же вот блестят вымытые окна в свежевыбеленном домике. В глазах этой девушки отражалась ее душа: чистая, как весенний сад после дождя. Позабыв обо всем, я сжимал закоченевшими до синевы пальцами некрашеные железные перила балкона.

— Вы?! — воскликнул пришедший в себя прораб. — Вы? — переспросил он вновь, словно испугавшись звуков собственного голоса. — Видели?

Девушка осторожно опустила на пол за дверью свой синий эмалированный кувшин, рядом с ним поставила цинковое ведро; металлические сосуды беззвучно прильнули друг к другу.

— Мне так жалко дядюшку Каналаша и его бригаду, ведь целое утро мучаются они, таская по четыре этакие доски. — Она слегка прищурилась, отчего слабо дрогнула под ее глазами тень от длиннющих ресниц, хотя солнце вовсе не светило; свинцовый туман, разорванный в клочья и похожий на огромные пушинки от цветенья тополя, парил в воздухе, проплывая мимо окна, и вместо ряда домов, тянущихся в сторону железной дороги, мы видели только какое-то подобие их, словно намалеванное серыми, блеклыми красками. И я ждал, что вот-вот небо прояснится и засияет солнце. Конечно, это было бы чудом. Но голос Весняночки звенел как колокольчик, звук его ласкал душу; он был подобен первому лучу майского солнца, перебегающему по бутонам сирени и сочной зелени листвы.

Лицо прораба постепенно обрело свой обычный, естественный цвет. Пробурчав под нос сочное ругательство, он поспешил убраться. Каналаш проводил его взглядом, затем попросил чаю.

— Эх, ребятки! Будь мне сейчас лет эдак двадцать… — Он стянул кепку, вытер ею уголки рта, высохшего, окруженного бурыми пятнами, потом подул в замысловато расписанную алюминиевую кружку. — Э-эх! Я бы этой девчоночке… — И он молодцевато тряхнул головой. — Я бы попросил ее только встать посредине. А там — не беда, что вместо крыши перекрытия, что надо еще ставить опалубку… Я бы скинул пиджак, засучил рукава — даже и зимой, в лютый мороз, — и сказал бы ей… — Он не сообщил, что бы сказал в этом случае. Но на какое-то мгновение лоб над его косматыми бровями разгладился и от морщин остались лишь белые полоски. Правой рукой он потянулся к талии Весняночки. — Эх, ребятки, вот что скажу я вам: тогда и вправду наступила бы весна…