— Не реви, Андришка, не надо!

Терла-терла Андриша полотенцем, а потом взяла и расцеловала его в обе щеки. Из белоснежной рубашки виднелись ее руки, круглые, крепкие, а когда она взглянула на меня, мне показалось, что глаза ее точь-в-точь, как у кошки Мицо.

Возможно, такое только мне пришло в голову, потому что в детстве я считал, что в каждой собаке, кошке непременно есть какое-то сходство с хозяевами. Пожалуй, впервые я это подумал, будучи в гостях у старого нотариуса. У старого нотариуса был бульдог. И бульдог этот, и его хозяин скалились совсем одинаково.

— Вот так, мой воробышек, вот так, — приговаривала Юли, нежно вытирая голову своего братика. — Видишь, как хорошо вымылся твой дружок, какой он чистенький! И Мицо тоже умывается, вон, погляди, как ловко!

Андриш еще раз всхлипнул, затем сквозь слезы улыбнулся Мицо. Кошка в самом деле умывалась, сидя на срубе колодца. Смочив подушечки лапок, она водила ими по голове, по ушам, так, как это делал гусар у дверей конюшни, когда, глядя в круглое зеркальце, расчесывал волосы на прямой пробор.

Между клепками забора, появилась голова. Цыгана, собаки управляющего имением. Вслед за головой, извиваясь, пролезло все туловище — что поделаешь, коли таксой уродилась, бедняга, — не то прыгала бы через заборы. Словно позавидовав кошке за то, что Юли ее похвалила, она, подтянувшись к срубу, со свирепой ненавистью зарычала на Мицо.

Мицо, ясное дело, не стала дожидаться. К тому времени, как пес дотянулся до нее, она тоже была на ногах. Вытаращила на собаку глаза, дунула, потом плюнула на нее, залепив ей одновременно и оплеуху.

Цыган чуть не свалился от возмущения.

Ох, и жарко пришлось бы кошке Мицо, не прыгни она вовремя на колодезный столб. Там она преспокойно принялась облизывать свои лапки и, насмешливо мигая, поглядывала сверху вниз.

Потом мы с Андришем увлеклись новой игрой: стали мастерить из тыквенных листьев дудки и играть на них, подражая гусарам.

Очнулись мы от игры только тогда, когда уже во второй раз загудел колокол. Надо было идти в церковь. К этому времени и Юли оделась. Она вышла нарядная, вся в лентах, щеки у нее разрумянились. Покачивающейся походкой пошла она к церкви.

Гусар, прислонясь к столбу забора и покручивая ус, проводил ее долгим взглядом.

Как-то осенним днем говорит мне Андриш:

— Надо тебе котенка?

— А где он?

— На сеновале, над конюшней.

— А много их там?

— Много.

Мы бегом пустились к конюшне.

Гусар уже давно не жил у них. Убрался полк восвояси. Только на стене дома осталась памятка: выцветшая красная надпись: «Лошадь — 1, человек — 1». И двор изменился с тех пор: вдоль забора буйно разрослись долговязые подсолнухи с поникшими черными в желтых кружевах головами. И сады стали желтыми, порыжели, пожухли…

Мы мигом взобрались на сеновал. Котят здесь и вправду было много, они бессмысленно ползали друг по дружке. Мицо сидела между ними и приглаживала языком то одного, то другого. Мицо была их мать. Как странно глядела Мицо!

— Миау! Миау!

Она как будто спрашивала: «Ну, с чем, ребятки, пожаловали?» Потом продолжала умывать своих малышей. И мурлыкала. Так, словно тихонько касалась струн контрабаса. Мы с Андришем смотрели на все это и дивились.

— Ну, какого тебе дать? — спросил наконец Андриш.

— Рыжего!

Только один и был рыжий. Остальные полосатые, как мать.

Вдруг из дома донесся шум — кто-то ругался, кто-то плакал.

Я испуганно поглядел вниз. Вдруг Юли, красивая взрослая сестра моего друга, выбежала во двор и бросилась под стрехой на землю. По ее лицу катились слезы. Она была желта, как листья деревьев.

— Что с твоей сестрой? — спросил я едва слышно.

— Не знаю, — пожал плечами Андриш. — Больна, что ли?

Из дальнейшей перебранки я ничего не понял. Помню только, что Юли все повторяла:

— Это неправда! Неправда!

Но там стряслась, наверное, большая беда!

В деревнях часто приключаются большие беды. Дети все видят, слышат, но тут же и забывают. И я бы не вспомнил больше об этом, не появись на четвертые сутки двое мрачных вооруженных жандармов.

Они пришли, чтобы забрать Юли.

Юли пряталась в лесу. Ее там нашли и вывели уже в кандалах.

Дети гурьбой плелись следом. Среди них был и я. За Юли, ломая руки, спотыкаясь, шла мать. Юли не плакала. Она была бледна, даже очень бледна. Верхняя юбка ее была закинута на голову, будто от дождя. Горестно опустив глаза, она шла, с трудом переставляя ноги, меж двумя жандармами. Ее вели к зданию сельской управы.

Дело это взбудоражило всю деревню. Женщины рассуждали о чести. Выходило, Юли согрешила против чести. А когда увидала жандармов, бросилась в лесной колодец. К счастью, колодец почти пересох. Ее вытащили.

Сколько страстей в один день!

Но это еще не все. Через час вернулся в село гуртовщик, отец Юли. Некоторое время он изо всей мочи тряс дверь управы, бил в нее кулаками. Затем пошел домой за топором: он собирался всех перебить — старосту, нотариуса, жандармов, даже собственную жену. А когда у него отняли топор, зашел в корчму и стал пить, Палинку[48] пил, хотел напиться. Слышно было, как он стучит в шинке по столу, как бранит кайзера, свою жену, солдат, жандармов, господ, всех, кто приходил ему на ум.

Наконец он вывалился из корчмы. Грозился, что снова возьмется за топор, что жестоко отомстит за дочь. Но к тому времени он уже не держался на ногах.

Сел посреди дороги в грязь и давай ругаться да сетовать:

— Вот тут мое место, в грязи! В грязи-и-и! Тут моя честь, в грязи, в грязи-и!

Жена подняла его и отвела домой. Мой приятель Андриш остался возле управы. Взобравшись на ограду, он, осунувшийся, с тоской глядел во двор.

Гуртовщик не переставая пил. Пил и на другой день, и на третий. Пил мертвую. Может, спьяна и получилось, что поджег он свой дом.

Пламя поднялось как раз в то время, как я возвращался из школы. В деревне стоял крик, суматоха. Били в набат. Люди с ведрами, ушатами стремглав неслись к горящему дому. Но дом гуртовщика был уже весь в огне. И близко нельзя было подойти.

Одна минута — и огонь перебежал на конюшню, оттуда — на сеновал. Оглушенный воплями женщин, я стоял на улице, у забора, и все видел.

Дверь сеновала, выходившая во двор, была, как обычно, отворена, чтоб легче было забрасывать туда сено. И вот в двери этой показалась вдруг кошка Мицо. Это было в ту секунду, когда огонь подобрался уже к крыше конюшни. В зубах у Мицо болтался котенок.

Мицо тревожно огляделась. Висевший в воздухе котенок широко расставил лапы и тоже поглядывал вниз. Осторожно цепляясь за стену, Мицо спустилась и положила котенка на землю, к нашим ногам.

Затем снова взобралась по стене на сеновал и снова появилась с котенком, которого тоже спустила вниз.

Пламя внезапно охватило всю крышу. Крыша трещала, скрипела, рушилась. Казалось, воздух закипает даже здесь, на улице.

Но Мицо все-таки еще раз удалось взбежать наверх. Двери сеновала тогда уже и не было видно. Мицо с жалобным мяуканьем металась по краю стены среди языков пламени. Потом вдруг широким прыжком бросилась в самое пекло.

Мы долго ждали.

Но Мицо больше не вернулась.

^{Перевод И Миронец}

Иштван Тёмёркень

Ферко

Первым талант Ферко обнаружил старый батрак. Но в этом заслуга не столько батрака, сколько самого Ферко, потому что он всегда выделялся среди окружающих. Когда солнце садилось и жара спадала, на большом дворе экономии возле стоявших в ряд телег и пахнувших землей плугов собиралось множество детей. Сперва слышались лишь шепот и тихое бормотание; ребята обсуждали события дня. Один рассказывал, что видел, как по степи катил роскошный экипаж, — на него и смотреть нельзя было, так он блестел. Другие слушали, разинув рты. Этакая шикарная повозка! Вот бы поглядеть! В конце концов начиналась возня: кто-нибудь пихал своего соседа, поднимался хохот, завязывалась борьба. Дети бегали взапуски, подгоняли друг друга пинками, и над телегами поднималось облако пыли.