Отец работал с марионетками, обычно лишь с тремя куклами: с Чертом, с Касперле (у нас это вроде вашего петрушки) и с большеносым, худолицым доктором Фаустом. Куклы эти были сделаны моим бог знает каким прапрапрадедом, еще в Германии. Наша семья родом оттуда, мы перебрались сюда из Германии. У отца была даже старинная книга, в которой было записано, что артист Земан числился кукольником еще в 1700 году. Отец гордился своим немецким происхождением, хотя и считал себя венгром и всегда презирал швабских балаганщиков. Он говорил про них: не имеет значения, венгры они или немцы, главное — работают они отвратительно.

Время подтвердило правоту его суждений. Как только мы вступили в войну с Советами, на стендах тиров мишени заменили портретами Сталина и Черчилля, а в цирке Какони стали исполнять антисемитские куплеты. Затем многие аттракционисты обрядились в зеленые рубашки. С такими отец даже разговаривать перестал: отец держался того мнения, что артист и политика — вещи несовместимые. А когда в корчме луна-парка кто-либо из зеленорубашечников присаживался к его столику и чокался с ним, отец вставал и демонстративно выливал вино на пол.

Можете себе представить состояние отца, когда в июле 1943 года — хоть бы навеки забыть эту дату! — мой брат заявил ему, что хочет стать эсэсовцем. Ему тогда не было еще полных восемнадцати лет, однако его приняли из-за немецкого происхождения.

Отец гонялся за ним по всему парку с молотом от силомера, и брата спасло лишь то, что ему вовремя удалось перемахнуть через забор у проспекта Хунгария. Больше мы с ним не виделись, и я не могу даже сказать — мир праху его.

Отец заперся в будке, целую неделю не принимал ни вина, ни пищи, представлений мы не давали, а я дни напролет валялся на скамейках амфитеатра.

В одно воскресенье, после полудня, отец наконец вышел из будки; на его заросшем, почерневшем лице светились одни глаза. Он попросил у меня кусок хлеба и сказал:

— Дюри, сегодня мы покажем спектакль. Принеси мой сундучок с ушками.

Как я уже говорил, обычно отец играл только тремя куклами, лишь головные уборы у кукол менялись в зависимости от роли, которую они исполняли: если на голову надевался кивер, значит — солдат, если папаха из заячьего меха — торговец, и т. д. Эти-то головные уборы отец и хранил в сундучке. Он долго рылся в нем и наконец извлек оттуда морскую фуражку, каску, а вот третьей никак не находил. Тогда он взял ножницы и иголку и смастерил из старого мехового воротника шапку, подобную той, в каких были изображены советские солдаты в ту пору на газетных полосах.

В тот вечер наше представление рассказывало о том, что Касперле в меховой ушанке убивает моряка Фауста (который к тому же своим бледным лицом и длинным носом напоминал Хорти) и Черта в стальной каске, говорившего на швабском диалекте.

Вы не вчера явились на свет, и мне нет надобности объяснять, как это было смело летом 1943 года, когда любого без «особых протекций» могли зачислить в отправляемые на фронт штрафные роты. И все же сейчас, уже став взрослым, я понимаю отца. Ему, наверное, было нестерпимо больно сознавать, что его, который так презирал фашистов, люди теперь тоже причисляют к ним из-за сына, поступившего в эсэсовскую часть. Он хотел восстановить свой авторитет, без которого великий артист Земан не мыслил своей жизни.

Хотя балаганщики любят говорить о том, что их представления смотрят одни дураки, многие зрители поняли, что хотел отец сказать дракой своих кукол. Однажды вечером после представления в нашу будочку вошли двое: это были рабочие, сбежавшие из концлагеря и бродившие по столице, голодные и неприютные. Они увидели наше представление — кукольный театр, поняли чувства отца и вот пришли просить помощи. Отец знал, что в парке полно сыщиков, поэтому не оставил рабочих у нас, а отвел их в поселок. Он был уверен, что там их спрячут.

С тех пор отца часто навещали незнакомые люди, давали ему поручения и письма, и отец после представлений отправлялся на велосипеде в Кёбаня. Вероятно, по совету незнакомцев он уже больше не исполнял номер, в котором Касперле в ушанке убивал Гитлера и Хорти, и все же попался.

В первое сентябрьское воскресенье 1943 года три шпика вошли за ширму, где отец работал с куклами, и прижали к его боку свои пистолеты. Отец взглядом велел мне удалиться, но сыщики не выпустили меня. Они хотели заставить отца выдать связного, но он этого не смог бы сделать даже при желании. К нему каждый раз являлся новый человек, который вначале вместе с публикой смотрел программу, и отец узнавал его лишь тогда, когда после представления тот являлся к нему и называл пароль. Шпикам ничего не оставалось, как смотреть на исполнение отцом своей программы: дело в том, что спектакль смотрело несколько сот человек, сидевших на скамейках и облокачивавшихся на ограду, и найти среди них нужное лицо было невозможно.

К концу номера я с удивлением заметил, что отец достает из сундучка полицейскую фуражку и надевает ее на голову Черту. Такого номера в программе не было. Сперва отец поднял петрушку. Тот пел, плясал, затем над ширмой появился Черт в полицейской фуражке, и тут отец голосом петрушки как завопит: «Спасайся! Спасайся!» Шпики бросились на отца, стали его избивать, но вся публика, в том числе и тот, к кому было обращено предостережение, мгновенно рассеялась.

Отца забрали, больше я его не видел. Один человек, который был вместе с ним, рассказывал потом, что отца повесили в Кёхиде. А однажды ночью за мной пришли с Керамического поселка и увели к себе. И порой я разыгрывал для них такое представление: Черт пытался повесить петрушку, но тому удавалось обмануть Черта, а затем избить его большой дубинкой.

^{Перевод Е. Израильской}

Жужа Тури

Самый лучший подарок

Наступило рождество 1944 года. Мишкина мать увязала в чайное полотенце подковки с маком, а Мишка взял узелок и направился к двери.

— Изломаешь! — вдогонку мальчику крикнула мать. — Не размахивай, покрепче держи, это тебе не капуста!

Мальчик широко улыбнулся. Ему нравились быстрая речь и решительность матери. Сегодня утром она объявила: будь что будет, а она непременно испечет праздничный пирог. И действительно, хоть и не хватало то того, то другого, она на все махнула рукой и напекла пирогов. И, конечно же, вспомнила про дедушку, который жил неподалеку, на горе Нэп, но из-за непрерывных бомбежек не отваживался покинуть Буду и навестить дочь, жившую на пештской стороне. Вспомнила, мигом уложила в платок гостинцы и отправила с ними Мишку, приказав, чтоб к вечеру вернулся домой — ведь от улицы Надор до горы Нэп рукой подать.

— Помни, что я боюсь оставаться одна. Так что беги бегом! — добавила она, когда мальчик выходил за дверь.

Но это, без сомнения, была мамина уловка, для того чтоб заставить Мишку спешить. Мама и слыхом не слыхивала, что бывает на свете страх. Относительно этого Мишка мог привести целую кучу примеров. Но доказывать это сейчас время не позволяло, к тому же было у него кое-что на уме. Мишка шагнул уже за дверь, но вдруг передумал и вернулся.

— Нам бы надо завести собаку, — сказал он.

— Это еще зачем?

— Раз ты боишься одна…

— Я? — с чувством собственного достоинства возразила мать и, готовая к отпору, выпрямилась во весь рост.

Высокая, статная, с твердо очерченными, но приятными чертами, Михайне Рац отнюдь не выглядела пугливой овечкой. Однако сыну пора идти, уже второй час, а около четырех начинает смеркаться. Она легонько его подтолкнула, но сама, прежде чем вернуться в квартиру, пытливым взглядом окинула серое небо, низко нависшее над городом. Необычная выдалась погода на рождество — без снега. Зато в небе была тишина, не кружили над городом самолеты и не грозила сынишке опасность на его коротком пути.

Соседка, белошвейка, заметив Мишкину мать, немедленно распахнула окно.