— А уж это вы напрасно, папа. Мои дети, слава богу, не нуждаются в том, чтобы вы их содержали.

— Ну, а эти нуждаются, и баста! — повысил голос дедушка. — Нам они не в тягость.

— По крайней мере, опора будет, когда совсем одряхлеем, — добавила бабушка. — Наша Элфи капризная, взбалмошная, но сердце у нее есть, ничего не скажешь. И трудолюбива.

— Такая же модница, вся в мать… Как только ноги не подкосятся на таких шпильках вместо каблуков!

— Кому какое дело? Пусть живет, развлекается, на то и молодость дана, — вставил дедушка.

— Я убила бы свою дочь, будь она такая стиляга… Ей пятнадцать лет, а она уже мажется, как..

— «Стиляга, стиляга»… — возмутился дедушка. — Знаете ли вы, что это такое? Мне тоже не нравится… Только уродует себя всякими румянами и помадами. Ничего, со временем поумнеет, где же сразу ума наберешься? Но главное-то не в том, что снаружи…

Элфи не шевелилась. Подслушивать, право же, не годится. Но как же ей теперь поступить? Входить не хочется. Всего наслушалась: и хорошего и плохого.

В этот момент тихонько открылась дверь и показалась головка Дунди. Неужто она услышала, как открылась дверь? Или почувствовала, что пришла ее Элфи? Или… или ей просто надоело слушать взрослых?

Элфи подхватила ее, расцеловала. Затем быстро надела шубку.

— Пойдем кататься на санках? — спросила Дунди.

Вместо ответа на ее вопрос Элфи громко крикнула в комнату:

— Здравствуйте… Мы пойдем немного покатаемся на санках. На площадь.

— А если придет твой отец? — спросила бабушка.

— Мы скоро вернемся!

О, этот медведь, этот Арпад! Ну конечно же, это он все еще сидит у ворот на крошечных санках. Ей-богу, он! Чего он ждет? Ничего! Сидит себе в своем зимнем пальто. Такой большущий парень, что под ним почти не видно санок.

— Вот, — сказала Элфи, — я привела тебе кое-кого, кто очень хочет покататься на санках.

— Привет, Дунди, — сказал Арпад. — Ты-то какими судьбами здесь? Ну, садитесь обе…

Он вскочил, потряс Дунди ручонку. Элфи и Дунди уселись на санки, и они понеслись. Когда Арпад довез их до площади, снова пошел снег.

— О-го-го! Го-о-о! — выкрикивал Арпад, точно так же, как вчера Мики Кочиш.

Только теперь санки мчались быстрее. Старый инвалид продавал сегодня не кукурузу, а жареные каштаны: пять штук за форинт. Арпад купил на три форинта. И, когда они ели каштаны, Дунди неожиданно брякнула:

— Теперь Элфи — моя мама!

— Да что ты говоришь? — не понял Арпад.

— Правдашняя мама уехала в Вену. Мы тоже ехали в поезде, но они все вышли, а мы остались. Правда, Элфи? Теперь ты моя мама!

Арпад долго, не отрывая взгляда, смотрел на Элфи. Элфи повернула голову и ответила девочке:

— Да, я твоя мама.

Утром бабушка растрезвонила на всю парикмахерскую, а теперь Дунди выкладывает все Арпаду.

— Скажи, вернется за мной та моя мама? — спросила Дунди.

— Обязательно, — ответила Элфи, и голос ее задрожал. — Может быть, скоро, а может… только тогда, когда ты вырастешь уже большая.

Она сунула в руку Дунди очищенный каштан. Девочка, разжевывая его, посмотрела на Арпада.

— А ты будь моим братом. Ладно? Потому что и братья мои уехали в Вену. А оттуда в Америку, — добавила она.

Ведь она все знает! Все слышала! Все понимает! Арпад ответил не сразу. Но потом, приветливо улыбнувшись, сказал:

— Если я твой брат, значит, Элфи и моя мама.

— Ладно! Я согласна! — И Дунди засмеялась.

Неожиданно, как какой-то гном из заснеженной дали, появился Мики Кочиш.

— Нет патронов, — хмуро посетовал он.

— Вот и прекрасно! Очень хорошо! — уверяла его Элфи, протянув и ему жареный каштан.

Мики сразу повеселел. Ухватился за санки и помчал Дунди вокруг площади. Снег теперь уже падал густыми хлопьями.

Элфи и Арпад смотрели на малышей. Стояли молча, не глядя друг на друга. У обоих хорошо было на душе, и им хотелось, чтобы так было бесконечно долго.

Наконец Арпад нарушил тишину:

— Много работы в парикмахерской?

— Конечно! — ответила Элфи.

^{Перевод Г. Лейбутина и И. Салимона}

Рассказы

Геза Гардони

Мицо

Моя кошка нежится перед печкой. И мне припоминается другая кошка. Та, из моего детства.

Помню, однажды в воскресное утро, уже одетый по-праздничному, я поспешил вон из дома, чтобы скорей показаться друзьям. Но, видно, слишком рано собрался: никто из ребят еще не выходил. А мальчишек, с которыми я водился, было немало, как барчуков, так и бедняков. Но дружней всех мы были с Андришем Чордашем, моим сверстником: ему тоже исполнилось семь, но был он куда умней меня. Еще бы, ведь он каждый день придумывал что-нибудь интересное. Или, на худой конец, забавлял нас только что добытым птичьим гнездом. А когда и птичьего гнезда не оказывалось, мы просто играли с Мицо.

Мицо — так звали его кошку. И чего-чего только она не вытворяла! Стоило Андришу свистнуть, и она была тут как тут, даже если перед тем охотилась в саду. Если Андриш, посвистывая, опускался на четвереньки, Мицо тут же вскакивала к нему на спину и принималась месить ее лапками, точно так, как хозяйки месят тесто.

И вот, не встретив никого поблизости от дома, я прямиком побежал к Андришу.

Жили они в низеньком, крытом камышом домишке. В то время на стене их лачуги красным мелом было выведено: «Лошадь — 1, человек — 1». Потому что в деревне стояли тогда гусары. Двор был обведен оградой из клепок. За домом находилась глинобитная конюшня, крыша ее и стены уже немного покосились, казалось, вся постройка собралась перекочевать на соседний двор. На середине двора стоял еще ветхий колодец, и в нем всегда бултыхалась пара лягушат.

И вот бегу я к дому Андриша, а оттуда мне навстречу несется истошный крик.

Я оторопел.

Это кричал Андриш.

«Бьют его? Или моют? — подумал я испуганно, по-детски оробев. — А если бьют, то за что?»

Вчера мы с ним швыряли камни в колодец, норовя попасть в лягушек. Может, ему теперь за это и влетело?

Ведь человек в таком возрасте никогда не знает, за что его могут наказать.

Я осторожно подобрался к заросшей бурьяном клепочной ограде и заглянул во двор. Андришку мыли. Бедняга гнулся над тусклой глиняной миской, что стояла на земле, возле порога, а мать безжалостно намыливала ему физиономию.

По правде говоря, я и сам не был охотником мыться. Мало приятного, когда тебя окачивают холодной водой и залепляют кусючей мыльной пеной твои глаза. Только, к счастью, в этом отношении я был давно уже предоставлен самому себе и, надо сказать, мылся довольно честно, в особенности если ловил на себе взгляд кого-нибудь из взрослых.

Теперь я с глубоким сочувствием наблюдал через забор за своим визжавшим и барахтавшимся другом. Ведь, кроме меня, некому было его пожалеть.

Гусар сидел перед конюшней. Курил трубку и посмеивался.

— Это, брат, пока цветочки, ягодки впереди! — сказал он Андришу, выколачивая трубку о каблук сапога. — Да знаешь ли ты, чем тебя в солдатах оттирать будут?

Андриш ничего не ответил; не только потому, что не знал, но и потому, что рука матери как раз пенилась на его губах.

— Кирпичом, вот чем, — сам же и ответил гусар.

И провел рукой по своему смуглому, как у итальянца, лицу. Возможно, это было невольным движением воспоминания. А может, ему просто захотелось нащупать усики. Усики состояли из нескольких волосков. Их-то он и закручивал то и дело, да еще как лихо.

Андриша наконец спасла из железных рук матери старшая сестра Юли. Вышла из дома полураздетая, с недоплетенной косой, схватила Андриша и давай наскоро вытирать его, приговаривая: