Такие уж мы глупые! Моя госпожа, у которой я тогда служила, пичкала меня советами по утрам, во время готовки на кухне. Порой я слушала ее открыв рот — особенно когда она говорила о том, как нужно обращаться с мужчинами. Однако со своим мужем она совсем не умела обращаться — это уж точно. Только на словах все знала. Супруг ее каждый вечер улепетывал из дома играть в карты… Но чего ради я это вам все рассказываю? Сама не знаю».

Помолчав немного, я продолжила рассказ Петеру:

«До сего времени я стыдилась даже подумать о парнях, а тут, бог знает почему, мысли о них лезли и лезли в голову, хотя в мыслях этих ни срама никакого, ни греха не было. Я стала по вечерам гулять с тем парнем, с ефрейтором, а иногда мы стояли с ним у дверей кухни и болтали. Какие морозы тогда были! Теперь и в помине нет таких холодов. Ведь подумать только: о чем можно болтать каждый вечер с одним человеком? Одному богу известно. Если даже слов и не находили, все равно мне скучно с ним не было. Потирать друг дружке озябшие от мороза руки, согревать их дыханием, обмолвиться парой слов — все нам казалось интересным.

Как быстро стареют люди! Особенно девицы на выданье… Следующим летом я снова воротилась домой. Готова была работать на жнивье и где угодно. Мне было очень приятно, что парни из нашего села стали уважительно относиться ко мне в то лето. И потому как ни один из них не решался начать за мной ухаживать, ни один не осмеливался подойти и заговорить, они целой гурьбой ходили следом. Тогда кто-нибудь и заговаривал. Особенно приударял за мной один из них, Гажи Шатори, сын богатого крестьянина. Тут уж мне явно завидовали наши девушки… А Гажи был со мной однолетка, вместе мы ходили на занятия для второгодников… На подбородке у него ямочка, такая глубокая — целый палец войдет. А волосы тоже белокурые, вьющиеся. Когда он начал за мной ухаживать (а я тогда уже была бедной девушкой из неимущей семьи), я поняла, с каких пор и отчего влекло меня в город к светловолосому ефрейтору и к его то смеющейся, то печальной складке на подбородке. Со времени занятий для второгодников!

Осенью я все же вернулась в город — к хорошей, свободной жизни. В декабре и Гажи приехал вслед за мной. Он нанялся на работу к мукомолу, в фирму Штейнера, лишь бы иметь возможность встречаться со мной. А я уже так дошла в своих чувствах к Гажи, что, стоило ему шепнуть: „Сердце мое!“ — и я сразу теряла голову, краснела, боялась глаза поднять — словом, сама не знала, что делаю. Сейчас фирмы Штейнера уже нет. Ушла в прошлое вместе со всеми остальными. У этого Гажи в жилах текла цыганская кровь. Сейчас я уже и не помню и сказать не берусь, любил ли он меня? Тогда мне казалось, что да. Потому я и стала гулять с ним… И случилась беда. А с того дня как я подтвердила Гажи, что я в положении, он стал все реже и реже приходить ко мне. Несколько недель спустя и совсем пропал, будто его и не было. Я была тогда уже на третьем месяце. И не знала, что делать. Когда минула половина срока, я пошла к хозяину мукомольной — может, он уговорит Гажи пожалеть меня. Но Гажи уже не работал у него. Возвращаться же мне домой в таком положении и подавно нельзя было. А тут на мое несчастье приехал отец проведать. Возможно, кто-то донес слух до дома… Отец застал меня в кухне. Посмотрел, а я — как припала к столу. Думала, может, не заметит. Но он заметил и такую мне закатил оплеуху, что я чуть сознания не потеряла».

До сих пор я рассказывала Петеру о своей жизни, так, словно говорила сапожнику о туфлях, которые принесла починить. Когда же дошла до этого места, то разрыдалась. Но нужно продолжать.

«Позже, дома, я узнала, что отец потребовал от Шатори, чтобы Гажи женился на мне, но отца только высмеяли; неужели Гажи женится на какой-то служанке?! Это сказала его мать. А Шатори еще добавил: „Подавайте, если хотите, в суд на алименты“. Дело дошло до рукоприкладства. Отца моего избили.

На алименты мы, разумеется, в суд не подали. А Гажи — подлец. Я иначе о нем и не думаю. Как-то я повстречала его на улице, он шел на рынок. Хотел поздороваться со мной, но я отвернулась. Всем нутром своим я чувствовала, что в его подбородке с ямочкой заключено зло… Вот сейчас вы смотрите на меня удивленно: как, мол, с ней могло случиться такое? И с вами такое случилось бы, если бы вы родились девушкой и жили одна-одинешенька в городе, как я. Я бы и не стала вам этого рассказывать, если бы вы не сказали, что я „гожусь в жены“… Э-эх! А я ведь и сейчас одна как перст. Крошка моя, дочурка, померла, когда ей было две недели, упокой, господи, душу ее… Родила я в больнице, а когда выписалась, судьбе было угодно лишить меня ребенка. Потом, слава богу, нашла новое место. Одинокой женщине не всегда легко устроиться».

Я бы могла многое еще рассказать Петеру о себе, но тут вдруг подумала, что свою тайну-то я ему открыла, а он пока ни слова не промолвил, не сказал, что он обо мне думает. Я вздохнула…

«Эх, жаль, у меня нет часов — не знаю, который час. И у вас нет? Темно уже, поздно, наверное. Вы не рассердились, что я прикрикнула на вас, когда вы хотели меня обнять? Я не по злобе вас оттолкнула, а так — бывает, что ничто хорошее тебя уже не радует… Вы так смотрите на меня, будто я убила кого. Нет, я никого не способна обидеть. Я даже не скажу никогда: „Посторонитесь!“… — Может, вам и не надо больше меня провожать?.. Правда, тут уже мне близко. Хотите со мной еще встретиться? А то ведь я наговорила вам всякой чепухи. Надоела, поди… Вы, наверно, даже испугались, если и не осерчали… Но вы еще подумайте. Можно встретиться и на неделе. А если в воскресенье, то приходите в три часа пополудни. Сюда, на первую улицу, к третьему дому…»

Старуха умолкла, но видно было, что она еще не закончила свой рассказ.

Девушку полностью захватила эта история, и, когда старуха замолчала, она, да и все остальные сгорали от нетерпения узнать, что же ответил ей мужчина, пришел ли он в следующее воскресенье к трем часам к указанному дому?

Но старуха не стала больше ничего рассказывать. Бросив случайный взгляд в окно, она испуганно приложила ладонь ко рту.

— Ой, батюшки! Да ведь сейчас уже Ямборхалом!

Видно, в мелькающем за окном вечернем пейзаже — деревьях и домиках — она узнала свое село и поспешно стала собираться.

— Эй! — потрепала она плечо сидевшего позади нее на лавке старика. — Мы уже дома!

Старик, безмятежно дремавший доселе — его никто и не заметил, — задвигал своими густыми седыми бровями и, подхватив пожитки, заспешил со старухой к выходу. Тут уже было не до прощаний: поезд замедлял ход.

Мать девушки опустила окно и стала отыскивать их глазами. Старик со старухой сошли прямо на насыпь.

— А корзина где? — спросил он.

— У меня она, — ответила старуха, тяжело дыша. — У меня она. А ты осторожнее, гляди лучше под ноги, Петер!

Девушка снова хотела было запричитать, но волна свежего вечернего воздуха, устремившегося через окно, будто остудила ее, и она молча скрестила на животе руки.

^{Перевод О. Громова}

Карой Сакони

Янош и Яношка

В пять часов Яношка сказал Эве Новак:

— Знаешь, Вица, мне пора домой. А жаль…

Эва Новак не разобрала, что он сказал: репродукторы на катке трубили вальс. Она объехала вокруг Яношки — ее коньки описали на льду красивую дугу — и ухватилась за его руку; ее мягкие темные волосы с размаху хлестнули его по лицу.

— Ты что-то сказал?

— Да, Вица. Мне, к сожалению, надо домой,

— Как? Опять? И вчера ты ушел до закрытия. А лед — просто чудо!

— Мне и самому жалко, — запинаясь, сказал Яношка. — Но меня ждут.

— Кто это тебя ждет? — спросила Эва Новак. Она оттолкнулась от мальчика, выписала несколько ловких фигур назад, потом снова подъехала к нему. Ее красивое, с тонкими чертами лицо разрумянилось от свежего морозного воздуха.