Вот как попали к тетушке Добош два нищих студента. С той поры на добошевском подворье вновь зазвучали незабываемые милые имена:

— Эй, Лаци! Пишта! Где вы? Идите сюда!

Почтенная тетушка Добош одевала, а по воскресеньям и причесывала мальчиков, совала им (тайком от платных студентов) лучшие куски — и все это ради того, чтобы вечером, после дневных забот, шумные шалости озорных ребятишек и дорогие сердцу имена Лаци и Пишты развевали горести хозяйки и убаюкивали ее.

Оба мальчика тоже горячо полюбили тетушку Добош. Они были добры, послушны и ласковы, но с лиц их никогда не сходило выражение глубокой грусти, которую, казалось, невозможно было прогнать ничем. В особенности печален был старшенький, Пишта. Едва удавалось ему забиться куда-нибудь в уголок, как на глаза у него навертывались слезы и он принимался плакать.

И в семинарии их знали такими. Разница между братьями состояла лишь в том, что Пишта, несмотря на свое горе, хорошо учился, Лаци же не шли в голову никакие науки, и сидел он обычно нахохлившись на самой задней парте. Зато в «куче мале» или в драке с подмастерьями-сапожниками — тут уж он был первым.

В дебреценской семинарии в те годы пуще прочего почитали герундиум[8], и уменье драться ценилось много выше, чем знание наизусть хоть всего Овидия.

Студент-забияка был и у горожан в большом почете, да что там у горожан! Сами достопочтенные господа профессоры уважали крепкий, увесистый кулак. Ведь турка не выпроводишь из страны, как бы ты ему красиво ни читал оды Горация, а дай ему шестопером по загривку, он быстренько уберется восвояси.

Даже высокочтимый Мартон Пишкароши-Силади, знаменитый профессор математики, имевший обыкновение повторять: «Всякой науке кладет конец могила, но математика остается в силе и на том свете, ежели он есть. Потому что и там дважды два — четыре», — так вот, даже господин Силади ежегодно поручал одной из своих молоденьких дочек — Магдушке или Эстике — вышивать «приз», предназначавшийся победителю студенческих кулачных боев, которые были разрешены официально и проводились ежегодно на второй день троицы в Большом лесу.

Состязание это было делом нешуточным, и собирались на него все дебреценцы от мала до велика. Сам бургомистр Дебрецена Гергей Домокош не считал возможным пропустить такой случай; он приезжал на состязание на знаменитом магистратском четверике серых коней, сбруя которых была разукрашена черными, зелеными и белыми лентами (цвета дебреценской семинарии). Для почетных зрителей-господ сенаторов плотники еще накануне сколачивали трибуну. Левее располагались остальные уважаемые господа, подле них, все так же вблизи ристалища, красовались знатные дамы и барышни города.

Из студентов на это зрелище не являлись разве только те, кто лежал при смерти, поскольку «absentia»[9] в этом случае считалась величайшим позором. Однако по-настоящему великолепны были сорванцы-первачки, одетые в форму.

Начиная с 1642 года в семинарии ввели форменную одежду, состоявшую из черного доломана с белыми металлическими застежками, длинного и перехваченного в талии широким поясом зеленого суконного плаща и невысокой меховой шапки, делавшей наряд уж совсем фантастическим. И тем не менее их одежда не могла быть одинаковой, поскольку это в конечном счете зависит от двух вещей: от материала и от «швеца». Что ты там ни говори, а платье, сшитое знаменитым Гашпаром Картошем, совсем по-иному сидит на человеке, чем одежонка, кое-как слаженная Яношем Кожехубой.

Эти два «швеца» одевали в те дни весь Дебрецен, что может служить очевидным доказательством того, насколько крепче нынешней была одежда в доброе старое время.

На маленьком столике, установленном перед знатными господами, покоился победительский приз: рукоделие Магдушки или Эстики — чаще всего какая-нибудь безделка вроде плетеного шелкового кошелька со стальными колечками или закладка для книги, расшитая цветным бисером и золотом. И все же велика честь — получить такую награду из рук дочери знаменитейшего профессора. И во сне не привидится студенту большая награда, да и наяву нет для него большей почести.

Огромное поле в этот день оживало: кипит и волнуется людская толпа; на вырытых в земле очагах хозяйки семинаристских харчевен стряпают всякую снедь для пиршества, которым завершается состязание. И пыхтение варящейся в котлах пищи, которое доносится от этих наскоро оборудованных кухонь, словно музыка, ласкает студенческое ухо. Ветер гонит по полю дым, разорвав его на широкие голубые ленты, и озорно обвивает ими густолистые кроны деревьев. Вместе с дымом он доносит запах яств, смешанный с ароматом лесных цветов: вот уж в замешательство придут пчелы, случайно залетевшие сюда в поисках меда!

Среди груды посуды в небольших бочонках — людской потешник: дешевое вино. Именно с него у людей начинается зуд в ногах. А ведь все кулачные бои в Большом лесу обязательно заканчиваются плясом.

Само же сражение протекало следующим образом. Сначала двое старейших семинаристов набирали каждый себе из студентов «войско»: одни были «венгры», другие — «турки» (впрочем, в иные годы, и не так уж редко, не «турки», а «немцы»). Предводители метали монету, и, если она падала изображением девы Марии вниз, первым выбирал себе одного бойца «турок», а уже после него — «венгр». Затем снова кидали жребий, кому первому выбирать, пока не разбирали по двум лагерям всех желающих сражаться. Разумеется, самый большой спрос был на силачей, знаменитых бойцов, и только в самом конце жеребьевки черед доходил до слабосильных, худеньких «первачишек». Впрочем, и они сгодятся в драке: будут вертеться под ногами у сражающихся, смотришь, какой-нибудь «герой» споткнется об них и упадет.

Когда же оба лагеря изготовились к схватке, выстроились друг против друга, горя нетерпением и боевым задором, бургомистр города, сам большой любитель благородной драки, трижды взмахивает своей палкой с костяным набалдашником, и противники с неописуемым криком и шумом бросаются друг на друга. Понятно, в этом случае «герундиум» уже не применялся, и участники могли потешаться одними только голыми кулаками.

Любо поглядеть, когда два «войска» смешаются между собой в битве, когда борющиеся «противники», толкая, обхватывая и пригибая друг друга к земле, на сто ладов воспроизводят пеструю картину былых сражений, и все поле буквально кипит, пока наконец под хохот стариков не обратятся в бегство либо «турки», либо «венгры», и теперь рыцарский турнир продолжается уж между самими победителями. Проходил он каждый год одним и тем же порядком, том числе и в дни, описываемые в нашей истории.

Бургомистр собирал победителей и говорил им:

— Молодцы, ребята, хорошо дрались. Теперь посмотрим-ка, кто из вас самих самый сильный. А ну выходи!

Если прошлогодний «fortissimus»[10] оказывался и в этом году среди победителей — вперед выступал он, если нет — в круг выходил тот, кто сам считал себя сильнейшим.

Но на сей раз прошлогодний «силач» Миклош Беке очутился в числе победителей, поэтому он и вышел вперед. Это был здоровенный верзила: на обнаженных руках — жилы в чубук толщиной, а через ворот разорванной рубашки виднелась такая могучая шея, что ее и в Дебрецене единодушно признали бы толстой.

— Откуда родом, amice?[11] — спросил его бургомистр.

— Из Кабы.

— Гм, никак, это сынок той самой бабоньки из Кабы, — шепнул бургомистр советнику Криштофу Лазару, намекая на красный нос Миклоша Беке. Вслух же он сказал: — Видно, много дождей выпадает в вашей деревне, коли там вырастают такие крепкие ребята. Однако посмотрим, может, за этот год где-нибудь и в другом месте подрос парень посильней тебя!

— Я готов сразиться с любым, — заносчиво заявил Беке и вызывающе окинул взором поле боя. — Ну, есть желающие схватиться со мной?