Ах, как хороша была пора, когда на дворе звучали имена Пишты да Лаци!

И вот однажды пришла хозяюшке в голову добрая мысль: отчего бы ей не пустить на квартиру двух школяров победнее и не брать с них ничего за пансион. А там капельку воображения — и станут они нам казаться как бы собственными сыновьями. «Ведь вся беда в плате! — говорила она мужу. — Деньги портят дело». По крайней мере иллюзию деньги разрушали.

В те времена жил в Нирском крае[5] один богатый и всесильный барин по фамилии Кручаи. Он широко пользовался правом казнить своей властью крепостных и, будучи человеком бессердечным, жестоким, однажды собственной жене велел отрубить голову.

У этого Кручаи и покупала свиней тетушка Добош, поскольку в обширных лесах его, протянувшихся по Унгу и Берегу, кормились желудями тысячные стада свиней.

Однажды, когда тетушка Добош приехала по своим делам к Кручаи, по его приказу так жестоко избили палками одного крепостного, что бедняга на другой же день скончался от побоев.

Подобные случаи не были в диковинку в те жестокие времена! И не потому, что губернские власти глаза на них закрывали, а потому, что они их и открывать-то не осмеливались. Газеты тоже не трубили о таких вещах на весь мир по той простой причине, что тогда и газет-то еще не существовало. Да и какой был бы смысл расследовать подобного рода действия? Ведь, слава богу, крестьяне в Венгрии сами по себе родятся так же, как, например, орешник. И все шло как по маслу — крестьянин сек ореховые прутья, а те — секли крестьянина!

Упоминания достоин сей случай только лишь потому, что у запоротого насмерть крепостного Яноша Вереша было двое подростков-сыновей, которые сначала горько плакали по покойному тятеньке, а после похорон упросили гайдуков пропустить их в замок, к барину.

Тетушка Добош сидела как раз у Кручаи и торговалась с ним насчет свиней, когда пришел барский гусар с докладом, что двое мальчишек-крепостных, этак лет по двенадцати-тринадцати, настоятельно просят допустить их к его барской милости.

— Чего этим соплякам надо? Не рождество сейчас. Христа славить еще рано! Ну да ладно, впусти их…

В комнату вошли два рыжеволосых парнишки: у одного из них, что постарше, глаза были красные, наплаканные, а у меньшого — спокойные, ясные и, как небо, — голубые.

— Кто такие будете, маленькие человечки?

— Мы — Вереши! — ответил старший из мальчиков.

— Это я и по волосам вашим[6] вижу. Ну, так чего вам?

Тут меньшой Вереш подошел совсем близко к Кручаи, человеку грубому и наружности страшной, и говорит:

— А пришли мы к тебе, барин, потому, что ты приказал до смерти засечь батюшку нашего.

— Ну и? — небрежно, с усмешкой, бросил Кручаи. — Вы что же, хотите, чтобы я его теперь из мертвых воскресил?

Тут уже старший мальчик в ответ:

— Нет, мы пришли сказать тебе: берегись! Ой, берегись, барин! — И, подняв руку, он указательным пальцем погрозил «королю Нирского края».

Голос ребенка звучал зловеще, словно колокольчик служки на похоронах, а тень пальца, которым он грозил помещику, упав на стену, очень уж напоминала лезвие сапожного ножа.

И беспощадный Кручаи, не ведавший страха и перед губернскими властями, не раз смотревший смерти в глаза (порой и сам ее призывавший) и даже с палатином[7] сколько раз ссорившийся — этот самый могучий Кручаи содрогнулся, завидев грозящий пальчик ребенка.

— Ах вы висельники! Пащенки проклятые! — закричал он, передернув испуганно плечами. — Так вы еще грозить мне осмеливаетесь? Скажи на милость! Вы полюбуйтесь только, госпожа Добош, какова поросль-то у нашего крестьянства! Эй, Матяш! — крикнул он гусару, — сейчас же вышвырни этих головастиков отсюда. Выгнать их из деревни!.. С земли моей прогнать! Чтобы и духу их племени не осталось!.. А теперь, сударыня, назовите вашу окончательную цену, которую вы за моих боровков дать собираетесь. А то больно уж я разволновался!

Тетушка Добош и сама была тронута виденным, нее даже слезы на глаза навернулись. Так что, не торгуясь, она уплатила запрошенную могущественным помещиком цену и в тот же день отправилась домой с дебреценским возницей Даниелем Буйдошо, который знал буквально все о каждом замке, о каждом именье или хуторе начиная от самой Ниредьхазы: знал, кому что принадлежит, каков хозяин и что у него за жена, сколько в доме детей и какая кому доля родительского наследства достанется в будущем.

Но, как ни тешил извозчик тетушку Добош своими рассказами, у доброй женщины всю дорогу не выходили из головы два крестьянских мальчика. Что-то с ними будет? Выгнали их безжалостно, по миру пустили! Бредут они теперь где-нибудь по дороге и плачут. Кто-то приютит их на ночь?!

Проезжали они через деревни: повсюду дымились печные трубы, повсюду стряпали обед хозяйки. А для этих двух сироток — варится ли для них где-нибудь обед?

И тетушка Добош до тех пор рисовала в своем воображении бедных малюток, — как плетутся они, усталые, понурив головы, — пока и на самом деле не увидела детишек, сидящих на обочине дороги, у околицы села Хадхаз. Старшенький положил к себе на колени вихрастую голову меньшого братишки и гладил ее, приговаривая:

— Ну, не упрямься же! Вставай, братец, пройдем еще немножко! Помнишь, как шибко умел ты бегать дома? Ну, раз-два, побежали, братец! Поиграем в лошадки: я буду пристяжным, а ты коренным!

Но маленький мальчик устало опустил голову и жалобно просил:

— Есть хочу, дай мне хоть чего-нибудь поесть!

— Ну что я дам тебе здесь, на дороге. Вставай, пройдем немного, может, боженька и поможет нам!

Светлые глаза меньшенького сразу широко открылись.

— А далеко живет он, боженька-то?

— Он повсюду живет.

— Тогда куда ж нам идти? Почему же он тогда не даст нам поесть прямо здесь, на дороге?

— Ах ты глупенький! Не так-то все просто!

В этот момент за их спиной застучали колеса тяжелого извозчичьего фургона. Тетушка Добош выглянула из-под навеса и, узнав маленьких Верешей, крикнула вознице:

— Эй, кум, остановись-ка! Смотри, да это те самые крепостные ребятишки! Значит, вас и впрямь выгнали из деревни? Как же этот басурман Кручаи бога-то не боится?! Неужели господь не видит такую несправедливость? Ну, у него много забот! Зато я вижу! А ну залазьте поскорее ко мне в фургон!

И тетушка Добош, усадив рядом с собой бедных сироток, накормила их (у нее в дорожной суме была и холодная телятина, нашпигованная чесноком, и всякие там коржики, пышки). Детишки наелись досыта и, обнявшись, тотчас же заснули на тряской колымаге.

Тетушка же, пожалевшая сироток, принялась тем временем строить планы относительно их, и, когда фургон подкатил к знакомым окраинным домикам Дебрецена, она уже твердо решила взять их к себе и воспитать с божьей помощью. Бог забрал ее собственных сыновей, а взамен дал вот этих. Да исполнится воля господня!

На старой башне прогудел звучный дебреценский колокол, словно ответил тетушке: «Аминь!» — а фургон въехал на добошевское подворье.

— Ну, вот мы и дома, — сказала тетушка Добош и растормошила спящих ребятишек. — Тебя как зовут, сынок? — спросила она меньшого.

— Пали.

— Ну, а теперь твое имя будет Ласло. Смотри не забудь! А тебя как?

— Я — Фери, — отвечал старший сиротка.

— А ты будешь отныне прозываться Иштваном. Эй, Добош! Где Добош? Что за беспорядок? Даже встретить меня не можешь выйти?!

Бедный хозяин лениво, как медведь, приплелся на зов.

— Ну, чего ты рот-то разинул? Не видишь разве, что я детей привезла?

— Каких еще детей? — осмелился поинтересоваться хозяин. — Бесплатных школяров?

— Бери выше! Ни отца нет у них, ни матери. Одного мы с тобой станем звать Лаци, а другого Пиштой.

— Вот это да! — изобразив на лице полагавшуюся для такого случая радость, воскликнул тетушкин муж. Подойдя к двум удивленно уставившимся на него мальчикам, он щелкнул каждого из них по лбу и заявил: — Головы у них крепкие. Умными людьми вырастут!