— Видите, еще в древние времена человек выделил себя из всего животного мира как разумное существо, — объяснял Яков Петрович и задавал какой-нибудь каверзный вопрос: — Скажите, «ы» или «э» надо писать в слове «ы’ттъын» — собака?

Ответы были разные, разгорались споры. Тогда вмешивался Яков Петрович и предлагал перевести на чукотский язык фразу: «Я подошел к собаке». И на удивление все правильно произносили в начале слова звук «ы».

— Чтобы не ошибиться в написании сомнительного гласного, надо это слово дать в дательно-направительном, отправительном или во втором сопроводительном падеже.

— Яков Петрович, это вы сами придумываете правила? — задал вопрос Владик.

— Вы наивны, — улыбнулся Яков Петрович. — Правила, грамматику ученые не придумывают, ее создает народ, а ученые лишь обобщают и выявляют определенные закономерности языка. Если бы в языке не было правил, то люди не понимали бы друг друга. Вот и вы все, не зная правил и не имея о них никакого представления, говорите правильно.

— Мне часто приходится слышать, что чукотский язык примитивный, в нем всего двести-триста слов, — продолжал Владик. — Даже обидно, что так могут говорить. Я, например, на охоте рассуждаю и думаю только по-чукотски, потому что не могу назвать по-русски разные там разводья, трещины, течения и льдины.

Яков Петрович задумался и вдруг возбужденно заговорил:

— Да, так могут говорить только неучи, люди недалекие! Ха, чукотский язык примитивный?! — рассуждал он. — Надо же! Какое высокомерие! Язык — это культура народа, его история. Чукотский язык интересен и своеобразен, имеет свои особенности. Его наиболее отличительная черта — инкорпорация…

— Как, как вы сказали? — переспросили ребята.

— Ин-кор-по-ра-ция, — по слогам произнес Яков Петрович. — Вы ею пользуетесь на каждом шагу, но просто не знаете, как называется в грамматике такое явление. Это способность языка объединять в одном большом слове несколько основ. Например, «тылгэмайныачыкоранматгыт» — «очень большого жирного оленя я забил тебе». Как видите, по-русски одним словом не скажешь, а по-чукотски это одно слово, слово-предложение.

— Мэ-э! — удивились ребята.

— Так у нас же скороговорки состоят из таких вот длинных слов, — добавил Роптын и загнул такую, что никто из ребят не смог повторить. А Владик для интереса записал ее на бумаге и насчитал восемьдесят восемь букв.

— Запишите мне ее, запишите, — попросил Быстраков.

Яков Петрович мог до бесконечности увлеченно и страстно рассказывать о чукотском языке. Ребята не только помогали Быстракову составлять примеры, но постепенно и сами стали немного разбираться в грамматике.

В школе Владик не любил грамматику и считал ее наискучнейшим предметом. Однако увлеченность Быстракова, его влюбленность в чукотский язык передались и ему, а самое главное — все было интересно и ново для него.

Ребята сидели целыми днями в комнате учительского дома, где обосновался Быстраков, и придумывали примеры на триста девять форм непереходных и переходных глаголов во всех временах и наклонениях, лицах и числах, составляли тексты с примерами на все падежи первого и второго склонения, переводили сказки и предания на русский язык.

Яков Петрович был требователен в работе и любил точность. Если сомневался в правильности грамматических примеров, то наспех надевал свою «академическую» куртку, подшитую неизвестным мехом, вешал на плечо фотоаппарат «Зоркий», в котором, как всегда, забывал перезарядить пленку, и несся, куртка нараспашку, в другой конец поселка к старому Мевету выяснить значение второго повелительного наклонения и проверить составленные предложения.

Хотя и занимался Яков Петрович в основном грамматикой чукотского языка, но часто пропадал в своей родной, как он ее называл, школе. Выверял с учителями составленный им учебник чукотского языка для третьего класса, организовал курсы по преподаванию родного языка и все время восторгался:

— Да, теперь школа не та! Парты, учебники, а самое главное — грамота на родном языке. Как она тяжело доставалась! Ведь никто не верил, что чукчи смогут писать и читать на своем языке. А мне твердили кулаки: «Чукчи жили без грамоты, и неплохо жили. Разве для чукчей лучше «Красная грамота», чем мясо нерпы? Все будут учиться, кто будет работать, охотиться?» Но это было давно…

С приездом Якова Петровича весь Увэлен взбудоражился, ожил. В любой яранге его встречали приветливым «Етти!» и настойчиво усаживали пить чай. С каждым увэленцем ему было что вспомнить, о чем поговорить.

— А помнишь, — останавливал его на улице какой-нибудь старик, — как вы с радистом Скачковым напугали нас, заранее сказав, что «луна исчезнет с неба». Наши знающие Имлеткин и Како смеялись над вами, говорили, что вы врете, что луну никто не закроет на небе. А получилось наоборот; вы стали смеяться над ними…

— Помню, помню это лунное затмение, — отвечал Быстраков и, извиняясь, говорил по-чукотски, что очень торопится, поговорит потом, и бежал дальше по поселку.

— Все такой же, — провожали его добрым взглядом.

Откуда-то Яков Петрович узнал, что Владик неплохо рисует. Он попросил его сделать зарисовки яранги, байдары, орудий охоты на моржа и кита и записать все названия на чукотском языке.

— Это нужно для большого чукотско-русского академического словаря, да и этнографам интересно, — пояснил он и улыбнулся. — В нем будет не двести-триста слов, а тысяч тридцать-сорок.

Владик с увлечением взялся за это дело. Он решил, что самой лучшей для зарисовки будет яранга Кагье, а такого знатока байдар, гарпунов и приемов охоты, пожалуй, не найти. В плохую погоду, когда охоты не было, Кагье с удовольствием помогал Владику. Описывая ярангу, они сидели в чоттагине и попивали чай. Если надо было зарисовать все части байдары, шли на берег. Кагье подробно перечислял их, объяснял, как и каким ремнем их крепят, говорил, что китовый ус используется в некоторых местах потому, что не гниет и не размокает в воде.

Быстраков остался доволен этнографическими материалами и поблагодарил Владика и Кагье.

Яков Петрович работал много, и ребятам порою было его жалко. Столовой в Увэлене не было, питался он всухомятку и жил почти на одних консервах. А если случалось и разогревал себе консервы на печке, то частенько какая-нибудь грамматическая форма увлекала его в это время, он перебирал заново карточки с примерами и спохватывался, когда гарь уже заполняла всю комнату и коридор. Ребята чем могли помогали ему. Приносили ощипанных уток, доставали нерпичью или моржовую печенку, затапливали по утрам печь, топка которой выходила в коридор. А однажды Владик попросил мать взять Быстракова столоваться к ним, и она согласилась, а Яков Петрович, несмотря на искренние возражения, внес свой денежный пай.

И вот тут-то началась настоящая агитация.

— Александра Григорьевна, — обращался он за обедом к матери Владика, — ваш сын должен ехать учиться. Это же замечательно, что он знает чукотский язык.

Владик не видел у себя больших способностей, тем более что был не в ладах с грамматикой русского языка. Работа моториста ему нравилась, а охота была страстью. Яков Петрович уже не первый раз заводил разговор об учебе, но Владик упорствовал и отвечал «нет». Тогда Быстраков стал действовать через мать.

— Конечно, ему надо дальше учиться, — соглашалась она, — но что я могу поделать, если он не хочет ехать. Вот если бы отец был на месте, то, может, и заставил бы.

Отец Владика находился в отпуске и уехал с косторезом ревматиком Куннукаем на «курорт» на Кукунские горячие ключи, захватив с собой палатку, примус и несколько ящиков с продуктами. Туда их подбросила гидрографическая шхуна «Темп», и теперь отец, видимо, ждал попутной оказии.

В конце сентября Яков Петрович, так и не добившись согласия Владика, выехал в Ленинград. По пути он сообщил в телеграмме, что заведующий районо согласен направить Владика на учебу. Вскоре вернулся отец и, выслушав мать, сказал свое веское слово: