У Феликса Кривина есть сказка про Старый дом, который нс украшают мемориальные доски, его стены не подкрепляет авторитет великих людей, которые жили в нем, но все-таки не зря он простоял столько лет. В нем тоже жили люди и, может быть, они тоже были великими, только никто этого не заметил. Таких «незаметных» у нас очень много.

Так уж сложилось, что в последние годы я в основном играл героев из века прошлого. Мое сложившееся амплуа раньше называлось «неврастеник». В него укладывались и герои Достоевского, и Кирюша Кисельников из «Пучины», и конечно же Федя Протасов из «Живого трупа».

У этой пьесы удивительная судьба. Лев Толстой не хотел, чтобы ее ставили. Он говорил, что она «баловство», добавляя: «Когда умру — играйте». Впервые поставленная через год после смерти автора в Художественном театре, она не сходит со сцены.

Я видел в этой роли и Михаила Царева, и Михаила Романова. Прекрасно знал о легендарном исполнении этой роли Москвиным, Берсеневым, Симоновым. Это были блестящие работы, но я ни в коей мере не хотел повторять их. У меня такой принцип: когда я начинаю готовить роль, я ничего о ней не читаю, не изучаю литературу об авторе и прошлых постановках. Только когда процесс рождения образа внутри меня произошел и я понимаю, что этого из меня не выбьешь, только тогда берусь за литературу, смотрю другие постановки и убеждаюсь, прав я или нет. Если чувствую, что не прав, то готов отказаться от своего решения. Может быть, кто-то работает совсем по-иному, каждому свое.

В данном конкретном случае мне помог один знакомый, по характеру напоминающий Федю. Я считаю его человеком очень добрым, но слабым. Толстой называл Протасова «чисто русским типом». Он сломался. Иногда я вижу бомжей, копающихся в мусоре, и они тоже напоминают мне Федю. От этого пришло решение внешнего облика.

Мне казалось, что самое главное — разобраться в отношениях Феди с женщинами. Я считаю, что он продолжал любить свою жену, именно об этом он и рассказывает художнику в знаменитом монологе. Его любовь к Маше, на мой взгляд, очень чистая. Она сродни любви к таланту, к красоте, к ребенку. Федя Протасов, как и Кирюша Кисельников, человек талантливый, но и тому и другому необходима помощь. Я никогда не был согласен с утверждением, что талант пробьется сам. Убежден, что таланту обязательно надо помогать.

Главные сложности возникли перед сдачей. Существующий тогда худсовет не хотел принимать спектакль. Я сам входил в худсовет и прекрасно знаю, что это такое. Когда собирается более трех мастеров, казалось бы даже очень дружески по отношению к тебе настроенных, у них все равно начинаются споры.

Мы несколько раз показывали «Живой труп» на худсовете, и несколько раз его не принимали. Как-то я не выдержал и сказал: «Раз не принимают, давайте закроем спектакль». После этого дело пошло быстрее, и вскоре мы его выпустили. Это был чисто эмоциональный ход — я понимал, что спектакль получается.

Надо отдать должное Цареву — когда спектакль вышел, он, может быть, внутренне не все одобрил, но вслух ничего плохого не сказал.

В спектакле было много музыки, даже настоящий цыганский хор присутствовал. Машу вначале репетировала тоже настоящая цыганка. Она хорошо пела и двигалась, но оказалась плохой драматической артисткой, а потому пришлось ввести другую исполнительницу — актрису нашего театра. Спектакль был рассчитан на сцену филиала, а потому, когда там начался ремонт, его сняли с репертуара. Так же во время ремонта на основной сцене пришлось отказаться от «Сирано». У спектаклей, как и у людей, судьбы складываются по-разному.

В игре Юрия Соломина больше всего привлекает органика душевных проявлений, невозможность для этого Протасова хоть тени позы, неискренности, самоподачи. Право всегда быть собой в мире, где этого как раз и нельзя, отстаивает он в своем падении. Но если бы в роли прочитывалось только это, мягкий, добрый, как бы бескостный Протасов Соломина вполне укладывался бы в привычное о нем представление.

Все дело в движении, в эволюции, которую переживает соломинский Федя… В финальных сценах спектакля актер берет толстовскую высоту.

Зоя Владимирова. Свет и тени одного спектакля. — Вечерняя Москва, 1984, 4 декабря.

Для меня Островский и Чехов — воплощение настоящей драматургии. Они разные, но у них очень много общих мыслей и идей.

Малый театр всегда считался Домом Островского и никогда — Домом Чехова. Пьесы Антона Павловича прочно прописаны в Камергерском переулке, но и свое время, кстати, Чехов первые свои пьесы приносил именно в Малый театр. В конце прошлого века своего «Лешего» Чехов впервые принес в Малый и «Дядю Ваню» — тоже в Малый. Но и в первый и во второй раз он получил отказ. Понадобился век, чтобы Чехов стал таким же постоянным драматургом Малого, как Островский. Лишь в шестидесятые годы в нашем театре появился «Иванов» с великим Бабочкиным. Через двадцать лет — «Вишневый сад». Его поставил Игорь Ильинский, который к тому времени перечитал, переиграл на эстраде, на радио, на ТВ едва ли не всего Чехова.

Конечно, Игорь Владимирович поставил «Вишневый сад» во многом и ради своей жены — Татьяны Александровны Еремеевой, замечательной, тонкой и аристократичной Раневской, и для себя. Ильинский потрясающе играл Фирса. Это была одна из немногих ролей, которые мог еще играть старый актер. Ансамбль дополнял и Николай Анненков в роли Гаева. Участие этих актеров придавало спектаклю благородство истинного антиквариата. «Вишневый сад» до сих пор не сходит со сцены нашего театра. В нем играет уже третий состав. Сейчас роль Раневской отдана Ирине Муравьевой. Актрисе, у которой пропасть огня, победителыюсти, радости бытия. Ирина Муравьева буквально излучает любовь, она умеет страдать, сострадать, прятать страдания и радоваться жизни, ценить ее просто за то, что она — жизнь.

Мое знакомство с драматургией Чехова началось с «Чайки». Когда я учился, ее с нами ставила Ирина Витольдовна Полонская, и сама Вера Николаевна Пашенная уделяла постановке много внимания. Я играл в ней Треплева, и мне тогда казалось, что именно Треплев — главный герой этой пьесы, на нем и сходятся все сюжетные линии. Моя жена играла в этом спектакле Аркадину. Вера Николаевна особенно не хвалила меня за эту работу. Я тоже сейчас стараюсь не хвалить студентов даже за удачную работу. Конечно, приятно услышать добрые слова, но важно, кто и как их говорит. Вера Николаевна не выражала восторгов, но видимо, работа была удачной, потому что именно после нее меня и взяли в Малый театр.

«Чайку» потом, через много лет, как дипломный спектакль ставила моя жена. Мы возили его в Братиславу на фестиваль студенческих театров, и там он был отмечен.

Мне же во второй раз довелось сыграть в «Чайке» — на сей раз Тригорина. Подвигла меня на это Ирина Муравьева. Она сказала, что будет играть Аркадину только в том случае, если Тригориным буду я. До этого я вводил ее на роль Раневской в «Вишневом саде», а она человек стеснительный, и может быть, поэтому ей хотелось играть именно со мной. Я ей за эго благодарен, потому что получаю колоссальное удовольствие от этой работы. Ирина — замечательная актриса. Она умеет импровизировать, никогда не требует от партнера, чтобы он сделал что-то выигрышное для нее, никогда не выпадает из ансамбля.

Аркадину всегда играли светской львицей, этакой «Ермоловой». А она никакая не «Ермолова», а провинциальная актриса, которая держит при себе человека моложе себя.

С Ириной легко работать. Она очень податливая, очень сомневающаяся в себе и начисто лишена звез-дности, хотя безумно популярна.

У этого спектакля какая-то особая аура, и зрители ощущают ее. Когда идет сцена объяснения Треплева и Нины, декорация построена так, что просматривается другая комната, где стоит стол, идет чаепитие. Причем как-то так повелось уже с премьеры, что кто-то что-то стряпает дома и приносит на спектакль. Чаще всего это бывает Ирина. Она печет какие-то пироги, и мы действительно пьем чай с настоящими пирогами.