Недавно подобная ситуация произошла у моего товарища по театру — у него умерла мать, а вечером премьера. Мне предлагали позвонить ему и спросить, будет ли он играть. Я отказался категорически, сказал, лучше мы отменим спектакль, но звонить ему в такой момент и спрашивать о работе нельзя. Нас потом покарает судьба. Он позвонил сам и сказал, что играть будет. И тогда мы стали спрашивать: «А ты выдержишь?» Он ответил: «Выдержу». И он играл, причем роль была комедийная. Зритель ничего не заметил. Вот это высший пилотаж.
Медицинские институты могли бы сделать открытие, если бы к нам подключали датчики, чтобы определить степень эмоциональности человека. Нас надо изучать, как Белку и Стрелку. Почему на сцене останавливается кровь, идущая носом, прекращается насморк, стабилизируется давление? Это я испытал на себе. Как-то я начал играть «Пучину» с повышенным давлением. За кулисами стояли врачи «Скорой помощи», чтобы сделать мне укол, они боялись, что я упаду. Я отыграл сцену, они померили давление, оно стало нормальным. Врачи не верили своим глазам.
Мы заставляем людей смеяться и плакать. Я могу вызвать в зрительном зале кашель. Но главное, я знаю, что могу воздействовать на души людей. Однажды поехал в Чехословакию, когда там вышел «Адьютант его превосходительства». Это был первый русский фильм, озвученный на чешский язык после Пражской весны 1968 года. Меня из театра отпустили только на два дня, и наш посол звонил Цареву и просил разрешить мне остаться еще на несколько дней. Он сказал: «Отпусти Соломина. Он мне здесь важнее, чем двадцать танков». И Царев разрешил. Он понимал, что то, что может иногда сделать один артист, не может норой сделать целый батальон.
Артист может заставить тысячи и миллионы людей поверить в происходящее на сцепе или на экране. Борис Бабочкин рассказывал, что в одном городке человек не пропускал ни одного сеанса «Чапаева». Борис Андреевич поинтересовался у пего, почему он столько раз смотрит один и тот же фильм. Тот на минуту задумался и ответил: «Я думаю, может, он выплывет». Для меня это высшее признание. Моя тетка, сестра отца, простая женщина, когда смотрела «Адьютанта его превосходительства», в конце очень плакала и приговаривала: «Хорошо, что Мефодий не видит, ведь Юрку-то арестовали!» Когда видишь такое, уходит куда-то текучка, что держит тебя так крепко, и остается только вопрос: «Что дает твое искусство людям?»
Актерская профессия физически очень тяжела. Выпариваешься, теряешь килограммы за спектакль. Выходишь со сцены иногда мокрый, как из парилки, и не потому, что ты там бегаешь и прыгаешь, а потому, что отдаешь эмоции. Если кто-то пытался критиковать своего начальника в большом зале при большом скоплении народа, он может вспомнить, что с ним происходило. Это нервы… А у нас нервы каждый день.
Любой знает еще со школы, как страшно, как трудно одному выступать перед многими. Как нелегко удержать их внимание, заставить слушать себя, не смотреть по сторонам, не переговариваться с соседом. Как это трудно — быть все время интересным, не скучным, а в случае, когда внимание слушателей рассеивается, не злиться на них, не ненавидеть их, а собрав всю свою волю, что-то такое совершить, повернуть к себе.
У нас каждый день новый зритель, не тот, что приходил вчера. Иногда он приходит просто для того, чтобы отдохнуть, развлечься, и надо непременно сообщить ему что-то серьезное, важное про жизнь, про ее смысл. Надо, чтобы он ушел с эмоциональным зарядом. Значит, каждый день ты должен соответствовать. Сколько вложишь — столько и получишь. Нужно работать настолько, насколько у тебя сегодня хватит сил. Это требует затрат физических и эмоциональных.
Все мы в жизни артисты и каждый день играем несколько ролей. Но стоит человеку повторить что-нибудь еще раз, у него это не получится. Это может получиться только у профессионала. Мы же должны делать это каждый день. Кажется, все просто — выучишь текст и выходи. Ан нет. Артист играет на своих нервах, на своей душе. Это очень тяжело. Наша профессия только кажется доступной, но па самом деле она одна из самых сложных.
Меня всегда оскорбляло, что мы раньше постоянно выполняли шефскую работу. На праздники — 23 февраля, 7 Ноября, 1 Мая — обязательно давали шефские спектакли. Как-то я очень обиделся — переехал в новую квартиру и надо было вбить гвозди, а дрели у меня нет. Приходилось за каждую дырку платить 50 копеек. Зарабатывал я мало, но в шефском порядке мне никто дырку не сделал. После этого я наотрез отказался от шефских выступлений. Надо уважать свою профессию.
Я знаю, что Виталий Доронин за время репетиций спектакля «Власть тьмы», где он играл Никиту, потерял шестнадцать килограммов.
Как-то я прочитал в одном журнале, что Де Фюнес после каждого спектакля теряет в весе. Я решил провести эксперимент. Несколько раз я взвешивался перед спектаклем «Сирано де Бержерак», который требовал большой физической отдачи — там я и фехтовал, и бегал… Я терял на этом спектакле кило семьсот, причем независимо от моего веса. На другом спектакле, к примеру «Царе Федоре», где физических затрат гораздо меньше, но зато больше эмоциональных, независимо от своего веса я терял два килограмма. Видимо, это нужно как-то компенсировать. После спектакля я не усну, если нс поем, причем никакие кошмары мне не снятся.
Академик Амосов писал, что нельзя человеку насиловать свой организм. Нельзя, допустим, заставлять себя есть в одно и то же время, или обязательно завтракать, обедать и ужинать, или делать зарядку и бегать по утрам. Тебе же не каждый день этого хочется. Посмотрите на животных, если собака не хочет есть, ее не заставишь. Надо прислушиваться к своему организму. Я с этим согласен.
Мне всегда смешно, когда кто-то из моих коллег рассказывает, как трудно ему выходить из образа. Все эго ерунда собачья. Если ты не выходишь из образа·, значит, ты сумасшедший. Тогда надо ехать в психбольницу. Я верю, что можно устать от спектакля, от роли. Можно прийти домой и бросаться па домашних, потому что тебя все раздражает, или молчать, потому что ты так опустошен, что ни с кем не хочется говорить, — это может быть. Но потом ты поел, попил, лег спать и наутро проснулся нормальным человеком. А не то что ты ходишь и постоянно думаешь — ты царь или не царь. Но то, что играть спектакль тяжело, это я могу подтвердить. Четыре часа, не сходя со сцены, громко говорить, только па это надо иметь много физических сил. Потеешь как в бане. Каждый акт — новая рубаха. Приходишь домой вымотанный душевно и физически. Лечь сразу спать невозможно. Я после спектакля много ем. Потом включаю телевизор, но, если жена у меня спрашивает, о чем там идет речь, не могу ответить. Я смотрю, но ничего не вижу. Хорошо, что жена у меня творческий человек. Когда прихожу домой и молчу, она не пристает с разговорами. Понимает, что мне просто нужно себя измотать, чтобы уснуть. Некоторые прибегают к спиртному — это тоже вариант. После этого можно поговорить, излить душу, измочалить себя и уснуть, а лекарства не помогают.
Иногда зрители поражаются, как это люди, которые друг друга терпеть не могут, на сцене играют закадычных друзей. Профессионал всегда может оценить профессионализм своего партнера, как бы он к нему ни относился. Мы же не находимся в прострации. Я могу подумать о человеке, которого терпеть не могу, — надо же, как здорово он работает, и в эту секунду он мне нравится. Это все равно как если бы хирург отказался делать человеку операцию, если он ему не нравится. Как-то по телевидению показывали хирурга, которому привезли на операцию больного. Пока его готовили, он вышел покурить и увидел свою машину, которую у него угнали. Оказалось, что он должен был делать операцию именно тому человеку, который угнал его машину. Конечно, он его прооперировал нормально. Это чисто профессиональная вещь. Нечто подобное происходит и с нами.
Был у нас очень талантливый артист Губанков. Очень похожий на Чарли Чаплина. Он добровольцем ушел на фронт и потерял там ногу. Но продолжал играть даже на протезе при сильных болях. Когда мы делали «Ревизора», то ему дали роль Хло-пова. Он очень здорово его играл. На одном спектакле я увидел, что у него совершенно серое лицо, и предложил ему поехать домой. Он отказался, сказал: «Может, я играю в последний раз». Он всегда говорил: «Артист должен всегда играть как в последний раз». Но тот спектакль оказался для него действительно последним. На следующий день он умер.
