Михаил Иванович никогда не стремился стать внешне неузнаваемым. Зритель сразу и безошибочно узнавал его по внешним приметам — характерному лицу, обаятельной улыбке, кипучему темпераменту, выразительному жесту. Каждый из его героев говорил знакомым жаровским голосом — он не старался менять его, улыбался знакомой жаровской улыбкой, а люди возникали совсем разные, не похожие друг на друга. За его «безыскусственностью» скрывалось большое искусство, за легкостью игры — огромный труд.

Жизненная энергия Жарова поражала. Он успевал не только играть на сцене, в кино, выступать в концертах, но долгие годы работал директором Дома актера. Причем любая официальная встреча, любое мероприятие, если в нем участвовал Михаил Иванович, превращались в теплую дружескую беседу. Он всегда умел создать атмосферу непринужденности, найти общий язык с любой аудиторией, придать задушевный тон каждому разговору.

Я его застал уже немолодым, больным, но он все равно оставался обаятельным человеком. Смешливым, заводным. Меня поражало, что он при всей своей популярности, как и другие наши актеры, добра, что называется, не нажил. Помню, когда я еще состоял в художественном совете, Жаров пришел после длительной болезни и попросил дать ему сыграть спектакль, потому что он после долгого пребывания на больничном не мог рассчитывать на зарплату. Конечно, мы все сделали, но я помню, как он говорил, помню его больные несчастные глаза, и у меня и сейчас сжимается сердце.

Одно время он был секретарем партийной организации. Как-то на гастролях в Казахстане играли «Ревизора». Спектакль шел на ура. Нас прекрасно принимали. Чуть ли не на руках носили. Потом прошел слух, слух этот шел, кажется, именно от Жарова, как человека информированного, что нам с Весником, прекрасно игравшим Городничего, дадут звания. Веснику — народного артиста Казахстана, мне — заслуженного. Наш директор Анатолий Андреевич Колеватов прибежал, сказал: «Ребята, накрывайте стол. Завтра вам дадут звания». Стол-то мы накрыли, но никаких званий нам не дали. Так что Михаил Иванович поторопился. Первое свое звание я получил только в 1972 году. Произошло это так. На съемках я подхватил радикулит, передвигался с трудом, с костылями. Доковылял до театра на сбор труппы, зашел в лифт. Вдруг смотрю, идет Фурцева и тоже входит в лифт. Она спрашивает: «Чего это ты?» Я объяснил, что у меня радикулит, а недели через две я получил звание заслуженного артиста. Довольно скоро, в 1974 году, отмечалось стопятидесятилетие театра. Я в это время снимался в кино, в «Дерсу Узала», и жил на Дальнем Востоке. Под юбилей звания давались многим. Я ни на что не претендовал и ничего не ждал. Вдруг утром, часов в шесть, раздался звонок. Я вскочил, думал, что-то случилось дома. Оказалось, звонил Женя Синицын, мы с ним вместе учились, а к тому времени он стал известным журналистом, он-то и сообщил первым, что мне присвоили звание народного артиста России. Потом прошло еще пятнадцать лет, прежде чем дали звание народного СССР. Его не утверждали девять лет — по какой причине, не знаю. Я особо не переживал, мне и без звания популярности хватало.

Борис Андреевич Бабочкин пришел в Малый уже зрелым мастером, давно утвердившим себя и на сцене, и на экране. Уже сыгравшим Чапаева. Наверное, слава уже утомила его, и он как будто избегал ролей, специально для него написанных и обещавших легкий успех. Так, из горьковского репертуара он облюбовал не «На дне» или «Егора Булычова», имевшие огромный сценический успех, а «Дачников», от которых в свое время отказался даже МХАТ, затем «Достигаева и других» и «Фальшивую монету». Он первым поставил в Малом чеховского «Иванова» и блистательно сыграл самого Иванова. Невозможно забыть его усталое лицо и тоскующие глаза в этом спектакле.

Мне довелось сыграть с ним лишь в одном спектакле — «Ревизоре» в постановке Игоря Ильинского, где он неожиданно и смешно играл Почтмейстера.

В 1974 году Бабочкин поставил «Грозу» и сам сыграл Кулигина. Борис Андреевич предложил мне роль Бориса. Я отказался.

Может быть, сделал это зря, и если бы согласился, то получилась бы интересная работа. Но сложилось так, что незадолго до этого Борис Андреевич раскритиковал меня за Кисельникова в «Пучине». Я думаю, что ему моя работа понравилась, но он завелся и стал показывать на художественном совете, как надо играть. Я ответил ему, что, если бы ему пришлось играть Кисельникова, то он играл бы так, а я играю по-своему. Вскоре после этого он и предложил мне роль Бориса. Я все еще был обижен и отказался. Потом боялся встречаться с ним. Мне было как-то неудобно. Когда его видел в коридоре, то быстро проходил, чтобы не встретиться. Слава Богу, что незадолго до его смерти мы помирились. Это было во время Московского фестиваля, когда мы с Мунзуком получили премию. Я случайно встретил Бориса Андреевича, он поздравил меня, и мы сели рядом, а буквально через несколько дней его не стало.

Я уже писал, что в первые годы работы в театре я играл много. Были роли эпизодические, были и главные, но в основном — вводы.

Первой же крупной моей удачей стал спектакль «Украли консула» по пьесе Георгия Мдивани. До этого у нас в театре уже шли его пьесы. Когда он принес эту, вся труппа собралась на читку. Затем, как обычно, началось обсуждение. Надо сказать, что пьеса эта по тем временам была необычной — политический детектив с похищением, да еще комедия, написанная классно, автору удалось даже ухватить итальянские темпоритмы. Сюжет работал сам на себя, причем основывался на реальных событиях. Итальянские студенты украли в Милане консула фашистской Испании. Они рассчитывали, что в обмен на этого дипломата франкистское правительство освободит из тюрьмы их товарища, приговоренного к смертной казни студента-антифашиста, взорвавшего скульптурное изображение генерала Франко и распространявшего антиправительственные листовки. Об этом факте писали газеты. Он и послужил драматургу Георгию Мдивани поводом для создания политически острой и психологически топкой комедии «Украли консула».

Началось обсуждение; представьте картину: сидят сто тридцать человек, а в пьесе всего десять ролей, причем главные герои — молодые. Многие, наверное процентов восемьдесят присутствующих, стали придираться к пьесе, искать в ней недостатки, спрашивать, зачем она нужна нашему театру. Думаю, очень во многом эту критику можно было объяснить тем, что люди понимали — для них ролей в этой пьесе нет. Я — тогда совсем молодой артист — не имел права голоса, но тут не выдержал, выступил и сказал, что мне эта пьеса очень нравится. Я за то, чтобы ее ставить. Говорил эго без задней мысли, вовсе не надеясь, что мне дадут в ней роль, хотя отлично понимал, что сыграть в ней смог бы. Мне действительно сразу понравилась пьеса. К счастью, ее все-таки утвердили. Распределили роли, и я стал исполнителем главного героя. Я играл сапожника Пэпино, в доме которого и был украденный консул. Роль очень искрометная, темпераментная. Она требовала большой физической нагрузки — я бегал, прыгал, танцевал, залезал на второй этаж по колонне. Репетиции проходили замечательно и очень весело. Иногда бывало, конечно, так, что кто-то из артистов пытался «тянуть одеяло на себя», тогда возникали разногласия, и арбитром обычно выступал сам автор — Георгий Мдивани. Он обычно вставал на мою сторону, брал под свою опеку. Помню, он даже сказал кому-то из моих партнеров: «Не трогайте его».

Моя жизнь сложилась так, что мне редко приходилось общаться с драматургами. С Георгием Мдивани мы виделись с удовольствием. Я бывал и у пего дома. Он оказался гостеприимным и добрым человеком. Мы испытывали но отношению друг к другу искреннюю симпатию. Поставил спектакль молодой режиссер Владимир Монахов, до этого выпустивший «Перед ужином» Виктора Розова. Режиссер избрал для спектакля форму карнавала, и представление получилось веселое, непосредственное. На сцене шумел настоящий итальянский дворик.