Войницкий Юрия Соломина — совершенно самостоятельный персонаж, не претендующий на то, чтобы казаться дядей Ваней. Поначалу это не слишком симпатичный брюзга, раздражительный, болезненно самолюбивый, неуклюже ухаживающий за Еленой Андреевной. Но когда смутная неудовлетворенность

сменяется настоящей болью, пониманием, что пропала жизнь, Войницкий перестает быть резким и шумным, отчаяние и решимость покончить с собой прорываются не в воплях, а в тихих словах, в паузах.

Е. Алексеева. Черновики, варианты, программы.

…Соломин — актер чеховского театра. Собственно, это было ясно давно, если вспомнить ряд театральных и экранных ролей артиста. Его предназначение, амплуа, если бы таковое было, — амплуа интеллигентного человека чеховской складки, с его рефлексией, незащищенностью, благородством и всегда несчастливой судьбой. Амплуа аптирезонера, человека живого и сложного, в котором намешано много чеховского сочувствия, иронии и досады.

Татьяна Шах-Лзизова. Пьесы и роли. — Театральная жизнь, 1998, № 7.

Я уже много лет говорю об этом и вызываю огонь па себя. Меня возмущает, когда некоторые режиссеры берут пьесу Чехова или Островского и дают ей другое название. Ставят. На сцене происходит черт-те что, не имеющее ничего общего с тем, что написано у автора. Как сейчас принято говорить, ставят «на тему». В какое же неудобное положение может попасть человек, увидевший этот спектакль, но не прочитавший пьесу, если будет пересказывать этот спектакль кому-то.

Я не понимаю, зачем надо осовременивать классику, да так, чтобы никто нс мог ее узнать. Как-то я видел спектакль по пьесе Островского «Лес», который назывался «Нужна драматическая актриса». Честное слово, мне жаль зрителей, не читавших этой замечательной комедии Островского. На мой взгляд, театр их обокрал. Преподнес подделку. Я категорически против такой переделки классики. Не нужно переделывать Толстого, Чехова, Достоевского, Островского, Шекспира. Это все равно что взять и переделать окна Исаакиевского собора. Классика должна оставаться классикой.

Конечно, обращение к классике всегда предполагает новое прочтение и трактовку: ведь эстетические вкусы, представления людей меняются. Но, прикасаясь к классике, это надо делать в пределах разумного, не осовременивая до бесчувствия, как поступают в иных театрах в погоне за оригинальностью и эпатированием публики. В одном театре я видел «Лес», в котором звучали песни Высоцкого, а русский купец устраивал стриптиз. Я очень люблю и уважаю Высоцкого, но какое он имеет отношение к «Лесу»? В этом спектакле Восьмибратов снимал с себя рубаху, а затем стаскивал еще и штаны. На актере оказались плавки импортного производства. Молодежь хохотала, ей было смешно, когда на виду у всех снимали штаны. А я сидел и думал, что эти молодые люди никогда больше не увидят «Лес», а тем более не прочтут пьесу. А ведь там такой язык, такие потрясающие человеческие отношения, такой глубокий философский смысл!

Классика и драматургия — это тот же Эрмитаж, тот же Пушкинский музеи. Если мы сейчас примемся переделывать все скульптуры, созданные в прошлом веке, откалывать у них все лишнее с современной точки зрения, то лишимся шедевров прошлого.

Не надо соревноваться с Чеховым, Достоевским, Толстым. Они уже доказали свой талант, мы должны донести его до зрителей. Если люди плачут, сопереживают, значит, это современно. Театр — одно из самых древних искусств, и его модернизировать не надо. Естественно, что-то со временем меняется. Островский сам предлагал делать в своих пьесах купюры. Но я за то, чтобы классическое произведение ставилось по тем параметрам, по которым его написал автор. Антон Павлович Чехов не писал в «Вишневом саде», что Яша на глазах у публики совершает половой акт с Дуняшей, а я видел это своими глазами.

Конечно, форма спектакля может быть современной, но содержание должно оставаться классическим. Я за соблюдение традиций, иначе мы потеряем нашу драматургию.

Иные критики не устают упрекать нас в отсутствии на сцене современной драматургии. Но театры классического репертуара существуют во всем мире. Это и Шекспировский театр в Лондоне, и «Комеди Франсез» в Париже, и «Кабуки» в Японии. И ни у кого не вызывает сомнения их особая роль в культурном процессе. Ведь классика связывает современных людей с культурой прошлого, дает ощущение корней.

У всех этих театров были и взлеты и падения. Так же и у нас. Правда, падений особых, так чтобы мордой об стол, не припомню.

Актерская школа Малого всегда состояла в органичности существования на сцене, в мощном эмоциональном токе жизненной правды. Наши артисты не боятся сильных страстей — абсолютно оправданных внутренне. У них даже молчание должно быть динамично, заряжено внутренней энергией и чувством, а возможность проявить эти качества и дает им классическая драматургия.

Александр Островский расположился в своем времени столь же основательно, как в кресле у Малого театра. Столь же основательно расположился он и в нашем времени, не прилагая к этому, казалось бы, никаких усилий.

Я считаю, что Островский в нашем деле — это как в музыке семь нот: знаешь ты эти поты, умеешь играть гаммы, сумеешь сыграть Бетховена и Чайковского, а не знаешь — будешь играть на трех струнах электрогитары. Я выступаю за семь нот, которые есть в творчестве Островского. Не случайно наш театр периодически проводит фестиваль «Островский в Доме Островского». Провели и в прошлом году в честь стосемидесятипятилетия великого драматурга. Ни один из руководителей страны не побывал на этом фестивале. Даже министр культуры! И хотя Министерство культуры было одним из учредителей фестиваля, оно даже не сочло нужным прислать телеграмму. А это было так нужно театрам, приехавшим из российской провинции!

«Лес» — одна из моих любимых пьес. Островский, влюбленный в театр, глубоко почитавший актеров, всю силу своей любви к ним вложил в образы Счастливцева и Несчастливцева — бессребреников, готовых ради театра на любые лишения. О них я и хотел поставить свой спектакль.

Пьеса эта мне нравилась давно. Еще со студенческих лет. Мне самому хотелось играть и Несчастливцева, и Счастливцева. Но тогда я не подходил по возрасту. Суть этих характеров волновала меня всегда.

Я преподаю уже больше тридцати лет, и не было курса, чтобы я не ставил с ним отрывки из «Леса». Мне очень хочется сделать там спектакль, но все время нет того Несчастливцева, каким я его представляю.

Впервые я поставил эту пьесу в Болгарии, в городе Толбухин, в 1980 году. Это был мой режиссерский дебют. Произошло это так. Однажды я с женой и дочкой вместе с актерами нашего театра отдыхал в Болгарии, на Золотых песках, под Варной. Недалеко от города Толбухин. Этот город знаменит фабрикой, где шили дефицитные у нас дубленки. Дубленки дубленками, но в городе имелся очень неплохой драматический театр. Его директор и главный режиссер Стефан Димитров и предложил мне поставить у них какой-нибудь спектакль. Это предложение меня удивило, потому что я никогда ничего не ставил. Оказывается, они прочитали интервью Куросавы, где тот сказал, что считает, что я мог бы заняться режиссурой. Можно сказать, что с легкой руки Куросавы я стал режиссером. Я сразу предложил «Лес». Оказалось, что это одна из самых известных и любимых пьес в Болгарии.

Министерство культуры СССР меня долго не выпускало. Аргументировало тем, что я не режиссер. Из Болгарии все время спрашивали, когда же я приеду. Я же в ответ писал, что у меня то ангина, то аппендицит. В конце концов я озверел, пришел в Управление театров и сказал: «Я уже «переболел» всеми болезнями, вырезал все, что мог. Отвечайте сами. Я туда не напрашивался». После этого из управления позвонили в министерство, и через несколько дней я улетел.

Работалось мне там легко, хотя вдруг возникло осложнение. Внезапно серьезно заболела артистка, репетировавшая Гурмыжскую. Тогда Стефан Димитров предложил поехать в Софию, походить по театрам и подобрать там актрису. Мы пошли в Театр Армии. Мне сразу понравилась там актриса Лора Креман. Это очень известная актриса, и я подумал, что пригласить ее в мой спектакль будет сложно, но буквально через несколько дней мы уже начали репетировать. Тогда для меня это казалось чем-то невероятным. Никакого языкового барьера не существовало — мы работали без переводчиков. Можно сказать, что тот спектакль стал эскизом к спектаклю нынешнему, который я поставил в нашем театре.