Елена Петровна улыбается от удовольствия, старшая сестра осталась верной себе, такой приходила она и прежде: внутренне взволнованная, внешне спокойная, одинаково искренняя в проявлениях радости и гнева.

После второго стакана сестра развязывает косынку на шее и вспоминает о прелюдии, разыгравшейся за дверью.

— Повадился фельдшер из терапевтического отделения к нашей Ксении Ивановне ходить. Она рада–радешенька, а у меня теперь забота за ней смотреть. С одной стороны, как бы молодчик ее не окрутил. Она — жена погибшего фронтовика, а мы его не забыли. Детей устроили в детский сад, Ксении Ивановне исхлопотали в дом отдыха путевку. У меня на любовь глаз наметанный: влюбится моя сестрица, закружится, а работа прахом пойдет. Спросит меня председатель месткома, тот самый, что заботится о жене фронтовика, как работает Ксения Ивановна, что ему прикажете сказать? Так, между прочим, и случилось: свои дела сестрица забросила, а чужими занялась. Расчувствуется, навертит наша сестрица такое, что десяток врачей за ней не управятся… Вот и сейчас я ей объясняла, что так поступать нельзя… Растолкуйте мне, Елена Петровна, почему летчиков, танкистов и шоферов так тщательно отбирают, а сестер без разбору наряжают в белые халаты?

Длинная тирада внезапно оборвалась. Старшая сестра залпом выпивает чай, снимает косынку и вытирает платком вспотевший лоб.

Больная тихо смеется. Не смешно ли: она опасалась, что сестра расстроит ее, а вышло по–другому, ей стало лучше, просто хорошо. Хочется движений, надоело молчать, хочется спорить, возражать, ввязаться в спор с Евдоксией Аристарховной и над ней подшутить.

— Ксения Ивановна не так уж сильно согрешила, — с притворной серьезностью говорит Елена Петровна, — она ведь никого не пугала смертью, не предлагала больному на выбор: операцию или катафалк.

Старшая сестра обиделась, и голос ее утратил последние признаки мягкости:

— Вы позволяете себе сравнивать грубое самовольство, нарушение долга с тем, что сделала я. Меня к этому обязывало служебное положение, обстоятельства и интересы дела.

Она выпила четвертый стакан чаю, надела косынку и стала собирать посуду.

— Не стоит она, эта женская жизнь наша, чтоб убиваться по ней, — сказала старшая сестра, высоко подняв голову, расправив плечи и приняв позу несокрушимого величия. — Верьте мне, Елена Петровна, не стоит, а тем более не стоит со своим горем вперед забегать. Весь институт настроился вас отстоять. Не помогут, тогда погорюете, а пока еще рано. Говорю это вам не в утешение, а по долгу старшей сестры.

«Милая Евдоксия Аристарховна, — подумала Елена Петровна, — все у нее в плане служебного долга: и добрые дела, и сочувствие, и дружеская услуга. И уверена она в своем гордом сознании, что это у нее не от души, а прямое следствие обязанностей и делового отношения к работе».

Посещения Студенцова и старшей сестры облегчили душевное состояние Елены Петровны. Она подумала, что отчаиваться рано, слишком много людей заняты ею, они найдут средство ее спасти. Никто из них не считает положение серьезным, надо им верить, они ведь так искренни с ней. Зачем бы они стали рассказывать ей забавные истории? Ублажать прибаутками обреченного больного, кто же это себе позволит. Медицинская сестра приносит каждый раз что–нибудь новое. Сегодня она рассказала о больном пареньке, который, влюбившись в палатную сестру, письменно предложил ей «руку и сердце», вчера что–то другое, веселое и смешное. Никто не лжет, не притворяется и не произносит набивших оскомину фраз. После разговора с каждым из них остается такое чувство, словно кто–то тебя приласкал. Секретарь партийной организации Николай Николаевич Сухов и тот обрадовал ее. Он зашел расспросить о каких–то лабораторных исследованиях, сильно спешил и зсе–таки присел, рассказал, что ее успехами заинтересовались в Академии наук и вопрос о лечении экстрактами селезенки будет там обсуждаться. Ходят слухи, полушепотом добавил он, что Яков Гаврилович представил лично министру средство против новообразований. За достоверность ручаться нельзя, так как все оформлялось без участия партийной организации. Сообщение взволновало Елену Петровну, не об этом ли козыре упоминал в разговоре с ней Студенцов? Какой дружный коллектив, какие сердечные люди, таким нетрудно добиться всего! Они найдут выход там, где другие его не увидят.

Один лишь Андрей Ильич огорчал ее. Он аккуратно приходил после работы, просиживал в палате допоздна и, не сказав почти ни слова, уходил. Сядет у стола, уставится в окно и молчит, спросит, не надо ли ей чего–нибудь, и снова надолго умолкнет. На второй день он попросил разрешения готовить в палате доклад к предстоящему партийному собранию. Елена Петровна не возражала. Между делом он прочитал ей отрывок из монографии, а затем главу из современного романа.

Вначале его молчание было понятно: искренний Андрей Ильич, неискушенный в притворстве и лжи, предпочитал молчать. Прошло три дня, ее судьба волновала уже весь институт, все были заняты мыслью, как вернуть ее к жизни, а он оставался безмолвным. Почему он ничего не расскажет ей, хотя бы о том, на что намекал Яков Гаврилович? Верно ли, что Студенцов создал препарат против опухоли? Почему ее друг не поддержит в ней уверенности или ему нечего ей сказать? Но почему другие нашли возможным… Она чуть не произнесла «утешить», не утешить, конечно, а убедить, что ее положение не так печально, как оно казалось вначале. Пусть не верит, что это так, время покажет, кто прав, но что ему стоит примкнуть пока к тем, с кем он не согласен, чтобы успокоить ее…

Елена Петровна не понимала душевного состояния мужа. С тех пор как у дверей кабинета Студенцова у них произошла размолвка, Андрей Ильич лишился покоя. Он почувствовал, что в его жизнь вошла большая неправда, вошла и утвердилась в ней. Его отношения с женой утратили прежнюю простоту, исчезла свобода говорить что угодно, высказывать свои мысли с той прямотой, с какой это делалось обычно. Прежде чем выразить желание или чувство, приходилось думать о тоне, о выражении лица, отвечают ли они обстановке. Слова выбирать не спеша, осторожно, одни не должны вызывать ассоциаций, — встретиться с ассоциацией страшнее порой, чем с событием, ее породившим; другие не должны быть ни слишком серьезными, ни легковесными и ни в коем случае смешными. Нельзя говорить о болезни и ни о чем таком, что может быть истолковано, как желание обойти эту тему. Хотелось жаловаться, сетовать на судьбу, лишающую его любви и друга, а надо было молчать. Три дня он, предоставленный собственным мыслям и чувствам, отвечал на молчание молчанием, пока на четвертый не случилось нечто такое, что все в нем перевернуло. Когда Андрей Ильич пришел вечером навестить свою жену, он нашел ее за столом, занятой работой. Она сидела, по обыкновению откинувшись на спинку стула, окруженная папками, бумагами и препаратами. На одном окне сверкал новенький бинокулярный микроскоп, на другом были расставлены склянки с реактивами. Елена Петровна ветретила его как всегда, когда он заходил за ней в институт: кивнула ему головой и, не отрываясь от дела, улыбнулась.

Этой перемене предшествовало событие, смысл которого понимал лишь один человек — Мефодий Иванович Степанов.

Ординатор не слишком жаловал Елену Петровну своими посещениями. Во время утреннего обхода он заходил в палату, задавал больной два–три вопроса и, словно чем–то смущенный, торопился уйти. Однажды он сказал сестре: «Ее ждет серьезнейшая операция, наше дело укрепить больную, подготовить сердечнососудистую и нервную систему к этой нагрузке, а она у вас лежит в психическом шоке. Не поддержим сейчас, потом будет поздно. Послеоперационный период потребует своего и ничего не уступит. Повлияйте на нее, упросите, что ли. Вы, женщины, это делаете лучше нас».

На четвертый день он пришел со шприцем в одной руке и клеенчатой тетрадью в кармане. Пока шли приготовления к уколу, Мефодий Иванович не проронил ни слова. Елена Петровна заметила, что он избегает ее взгляда и губы его, как у человека, который подавляет в себе боль, плотно сжаты. Ей стало жаль добряка и захотелось его успокоить. Она мягко тронула его за плечо и спросила: