Прошло полгода. Яков Гаврилович часто возвращался мыслями к Сергею и незаметно для себя поверил, что в участковой больнице его ждут, достаточно ему явиться туда, и Сергей безропотно последует за ним.

Ранним весенним утром Студенцов пустился в путь. Был один из тех майских дней, когда солнце после холодной зимы, как бы с непривычки, то жарко при–греет, то вдруг остынет, и Яков Гаврилович долго колебался, надеть ли ему светлый костюм, соответственно времени года, или строгий, темный, более подходящий к той миссии, которую ему предстояло выполнить. На душе у него было легко и радостно, на небе тоже ни облачка, и он надел весенний костюм.

Менее чем через час Яков Гаврилович постучался в двери квартиры врача и прямо угодил в объятия сына. После приветствий и расспросов о здоровье близких и знакомых Сергей пригласил отца присутствовать на амбулаторном приеме.

— Меня там ждут больные, — проговорил он тем застенчивым тоном, каким недавние студенты говорят о своей работе знаменитым ученым, — пойдем посидишь со мной.

В приемной было много людей, не для всех хватило места на скамьях. Одни уселись на корточках, другие стояли, кто расстелил армяк и примостился у стены. В крошечной аптеке санитарка на примусе кипятила воду, тут же сестра вела запись больных и заполняла лечебные карточки. Фельдшер взвешивал какую–то жидкость, — все были заняты обычным делом, но в движениях, улыбках чувствовались волнение, затаенный интерес к прибывшему ученому.

Сергей помог отцу надеть халат, проверил, все ли застежки целы, и, указывая ему на место врача за столом, сказал:

— Позволь задобрить тебя перед экзаменом.

— Никаких снисхождений, — с притворной строгостью проворчал экзаменатор, — я буду беспощаден.

Он заметил уже, что Сергей похудел и осунулся, на лице появилось выражение озабоченности, которое ни смущение, ни сияющий взгляд, ни счастливая улыбка не могли скрыть. Отец нежно взглянул на сына, готовый уже по привычке провести рукой по его волосам, но удержался. За стол он все еще не садился.

— Не тряхнуть ли в самом деле стариной, — потирая руки от удовольствия, проговорил Яков Гаврилович, — была не была, давайте больных.

Он с важным видом садится, придвигает к себе трубку и больничные листки.

— Начинаю, — с несколько торжественной интонацией возвещает он, — кто первый, войдите!

Дверь несмело открывается, и входит средних лет больной. Он чем–то встревожен, и его красные руки, выступающие из–под коротких рукавов пиджака, резко вздрагивают. Глаза его ищут врача, находят, и с этого мгновения взгляд больного неотступно следует за ним.

— Я к вам на минутку, — смущенный тем, что застал здесь постороннего человека, тихо произносит он. — Извините.

— Садитесь, — приглашает его Яков Гаврилович, — я слушаю вас.

— Это — профессор, — объясняет Сергей больному, — посоветуйтесь с ним.

Больной делает шаг назад и отрицательно качает головой.

— Я уж лучше в другой раз приду. Мне бы только слово спросить. Правду ли говорят, что вы от нас уезжаете?

Сергей кладет ему руку на плечо, заглядывает прямо в глаза и говорит:

— Возможно, и уеду.

Он искоса поглядывает на отца и улыбается. Кто знает, что это значит: проверяет ли Сергей, какое впечатление произвели эти слова на отца, или приглашает его прислушаться к их разговору.

Лицо больного выражает страдание.

Врач усаживает его рядом с собой, но руки с его плеча не снимает.

— Мне передавали, что вы снова запили, — с укоризной говорит он, — верно это, нет?

Больной вскакивает с места, но врач мягко усаживает его.

Какая ложь! Какой навет!

— Я всю жизнь пил, спасибо вы отучили, и крепко отучили. Боюсь, уедете, опять меня на старое потянет.

Яков Гаврилович словно не слушает их. Он выстроил на бумаге шеренгу восклицательных знаков и намеревается охватить их большим знаком вопроса. Каждый знак означает пятерку, да, ровно пять. Это Сергею, именно ему, за манеру держаться, за тон, за любовь к человеку и за многое другое. Как не прийти в восхищение, ведь это тот самый Сережа — маленький, почтительный и нежный мальчик так повзрослел, что может умно и осторожно беседовать с больными, внушать им веру и любовь к себе. Сейчас он совершенно забыл об отце, обо всем на свете, перед ним больной человек, и ничто в мире не может быть важнее.

— Разрешите, Сергей Иванович, уступить вам место, — предлагает Яков Гаврилович сыну.

— Пожалуйста, не надо, — просит больной, — мне бы узнать, слово услышать.

Сын низко опускает голову, и голос его становится глухим. Ему бы только не встретиться со взглядом отца.

— Я никуда, Николай Степанович, отсюда не уеду. Будьте спокойны, приходите завтра после приема.

«Надо было бы привезти сюда Агнию Борисовну, — думал Яков Гаврилович, — напрасно я приехал один. Она сидела бы тут рядом, слушала теплую, задушевную речь сына, чувствовала, как бьется его доброе сердце, и уехала бы отсюда счастливой». Дома они долго вспоминали бы этот день, и разлука не казалась такой трудной. Яков Гаврилович вынужден прервать размышления, больной ушел, и пора задать Сергею вопрос.

— Позвольте вас спросить, — возвращается экзаменатор к своей роли, — какими средствами помогли вы этому алкоголику?

Брач задумывается, и в глазах его отражается горечь. На этот вопрос ему трудно ответить. Медики не признают целебными те лекарства, которые не перечислены в фармакопее. Вряд ли и отец одобрит его лечение.

— Я действовал на него словом. Мы говорили с ним о самых разнообразных вещах и ни слова об алкоголизме. Я делал все, чтобы поднять больного в собственных глазах, изменить его мнение о себе. Наши встречи укрепляли и поддерживали его в течение всего времени.

«И эти мудрые вещи говорит Сергей, — думал взволнованный Яков Гаврилович. — Откуда это у него? Всегда ли он был таким рассудительным и умным, или эти полгода так преобразили его?»

— Ничего, кроме слов, в моем распоряжении не было, — заканчивает Сергей свой короткий рассказ, — я выслушивал его жалобы, доискивался, что именно мешает ему жить, и пытался давать ему советы.

Экзаменатор недоволен ответом.

— Недостаточно, — строго произносит он и думает: «Молодец! Правильно! Так и надо! Умница!» — Садитесь, — милостиво заключает Яков Гаврилович, — обращаю ваше внимание, что подобное лечение учебным курсом не предусмотрено.

Прием продолжается, Студенцов сидит на месте врача и по–прежнему выводит восклицательные знаки. Время от времени он дарит сыну счастливую улыбку.

В приоткрытую дверь несмело просовывается больной лет сорока пяти в выцветшем пиджачке. Его расчесанные на прямой пробор волосы свисают длинными прядями до самых плеч. Его багрово–красное лицо отливает синевой. Он сует руку за пазуху и неуверенным шагом направляется к врачу.

— Сделайте милость, доктор, перепишите рецепт. Сил моих нет, все боюсь потеряю. Будет лишний, может быть, успокоюсь.

Он кладет на стол измятую бумажку, завернутую для сохранности в платок.

— Ночей не сплю, — продолжает он, — все мерещится, что потерял.

Врач с ним согласен — мало ли что на свете бывает, конечно, лучше иметь лишний рецепт.

— Сейчас перепишу. А что, лекарство вам помогает?

Он взглядом приглашает Якова Гавриловича послушать.

— И спрашивать нечего, спасли вы меня.

Взгляд Сергея просит отца с должным вниманием отнестись к этой беседе. Яков Гаврилович утвердительно кивает головой.

— И болей не чувствуете больше в желудке? — допытывается врач.

— Где там, забыл, когда и болело. Все как рукой сняло. Болезни ровно не было.

Яков Гаврилович берет бумажку со стола, прочитывает и кладет ее на место. Врач передает больному рецепт и при этом строго наставляет:

— Принимать аккуратно, не перебарщивать, в срок, без ошибок, не больше и не меньше.

Едва дверь за больным закрывается, Студенцов удивленно спрашивает:

— Ты прописал ему обыкновенную столовую соду. Ни язву желудка, ни рак, ни катар, насколько я знаю, содой не лечат.