— Дарвин полагает, — с излишней уверенностью настаивал Лукин, — что темный цвет негров не случаен. Именно те индивидуумы выжили и передали свою окраску потомству, которым щедрое солнце дарило жизненную устойчивость…

По дороге в оперу мы завернули в кафе, и, пока нам готовили сосиски с хреном — любимое блюдо моего друга, Лукин под свежим впечатлением своих речей на семинаре стал рассказывать о чудо–лампах, излучающих жизненно важный свет. С особым удовольствием награждал он эти светильники эпитетами, заимствованными из греческой мифологии. Так, я узнал, что «Солнцеподобный» располагает теми лучами спектра, которые в зимние месяцы так необходимы жителям севера. Лампу «Аполлон» не следует смешивать с ртутнокварцевой, в которой много вредных лучей. В спектре «Аполлона», столь схожем со спектром лампы дневного света, нет ничего вредного для че/ювека. Свечение его близко к свечению солнца.

Я хотел было перевести разговор на другую тему, но Лукин счел важным добавить, что коровы, облученные чудо–лампами, повышают удой на тысячу литров молока в год, поросята набирают в весе примерно на двадцать процентов больше обычного, а куры откладывают на сорок шесть яиц больше в год…

Назрело время заговорить о том, что послужило причиной нашего свидания. Несколько раз мы, склонившись над едой, умолкали, как бы давая друг другу возможность начать. Мне это было весьма нелегко. Я должен был огорчить старого друга, заручиться поддержкой против его же сына. Ни в жене, ни в сыне Лукин не нашел друзей, я был единственным близким ему человеком. Он верил в мою дружбу и готовность научить и исправить Антона, и вдруг, вместо того чтобы успокоить измученное сердце отца, я принес ему огорчение.

— Как поживает Вера Петровна? — обрадовался я возможности отодвинуть предстоящий разговор. — Ты, пожалуйста, извинись от моего имени, я давно уже ее не навещал.

Лукин не любил говорить о жене и не одобрял моего расположения к ней. Он окинул меня сердитым взглядом и с чувством человека, у которого осведомляются о здоровье его злейшего врага, буркнул:

— Анастасия Павловна имеет право на такое же внимание с твоей стороны. Тебе бы следовало и ее навестить.

От моего ответа зависело, сохранит ли мой друг душевное спокойствие, необходимое для предстоящей беседы, или последует взрыв, который не скоро уляжется.

— Обязательно навещу, — возможно спокойней произнес я. — Так и передай ей.

Он знал, что жена Алтона мне так же неприятна, как и ему, и все–таки продолжал:

— Анастасия Павловна любит тебя и при случае шлет тебе приветы.

Я не мог ему простить навязчивой насмешки и не без иронии спросил:

— Не об этом ли ты хотел со мной поговорить? Изволь, я к твоим услугам.

Он, видимо, как и я, решил не ввязываться в спор и, переложив в мою тарелку кусочек колбасы, придвинул мне горчичницу и со вздохом сказал:

— Заботы, заботы, не видно им ни края, ни конца…

С этим и я бы мог согласиться, заботы и меня не обходили, а некоторые даже привели сюда.

Мы ушли из кафе, так и не поговорив о главном. Лукина это как будто не огорчало, он разглядывал улицы, дворы и говорил о них, как о старых знакомых:

— В этом здании архитектор разместил окна так, словно солнце восходит с запада. В нижних этажах, куда солнечным лучам не пробраться, дети будут болеть рахитом… Наши строители много думают о том, как обогревать людей, и не задумываются над тем, как их облучать… Обрати внимание на этих глупцов, — неожиданно затормошил он меня, — они окрасили двор в светло–желтый тон, который поглощает самый важный для нас спектр солнца — ультрафиолетовые лучи. Архитекторы — первейшие наши враги, по их милости тысячи поколений людей провели свою жизнь во дворах–колодцах, куда солнце никогда не заглядывает. Нерациональная одежда и закрытые помещения с оконцами без форточек довершали несчастье — на долю человека приходились сотые доли ультрафиолетовых лучей. Неправильные застройки больше нас разлучают с солнцем, чем пыль, дым и туманы…

Он положительно не мог ни о чем другом думать и говорить. В его представлении земля тонет во мраке и его, Лукина, долг — вернуть ей утраченный свет.

— Ты, кажется, хотел о чем–то важном поговорить, — набравшись храбрости, перебил я его. — Или это не срочно?

— И ты как будто собирался мне что–то сказать… Хорошо, потолкуем…

Толковать, собственно говоря, не о чем было. Мой друг слово в слово повторил опасения сына и по его рецепту советовал мне совершенствовать операции на сердце и не увлекаться пустяками.

Он, видимо, вспомнил, что выказывал интерес к пересадке головы собаки, и тут же добавил:

— Я и сам прежде думал, что эти опыты важны, но, вероятно, ошибался.

Мой друг говорил необыкновенно спокойно, без свойственного ему жара и даже как будто не очень настаивал на своем.

— Что же ты предлагаешь? — заранее зная, что он скажет, с притворным интересом спросил я.

Любопытно было узнать, действительно ли он верит тому, что говорит, или, скрепя сердце, повторяет слова сына. Не подозревая, что я готовлю ему неприятный сюрприз, Лукин, с сердечным простодушием стал мне подсказывать дальнейшие планы моего поведения.

— Брось свое донкихотство, оно к долголетию отношения не имеет. Мы не дети с тобой, наши дни на земле сочтены, надо круг дел не расширять, а сужать, завершить то, что начато…

— Ты не единственный, кто мне так говорит, — ответил я. — То же самое мне советуют все близкие и друзья Антона.

Мой друг не понял моей иронии и обрадовался, что его мнение разделяют и другие.

— К чему тебе собачья голова, — уже с некоторым оживлением заговорил он, — к чему тебе ложная шумиха? Наука о пересадке человеческого сердца — твое бессмертие… Завершай начатый труд.

Пришел и мой черед поучать и советовать. Я сделал это с деликатной осторожностью, зная из опыта, как болезненны укусы змеи.

— Ты рекомендуешь мне «завершить то, что начато». А ты в своей практике держишься этого правила? Долгие годы ты отстаивал для людей чистоту воздуха, воды, вел борьбу против шума в домах и на улице и, не завершив ни того, ни другого, занялся проблемой света и облучения. Какая непоследовательность, Семен Анисимович, какое легкомыслие!

— Я не ученый, — оправдывался Лукин, — я практик — солдат науки. Куда меня пошлют, туда я иду… Это неудачное сопоставление.

— Очень удачное, — возразил я, — истинно творческой натуре тесно в своей оболочке. Ей впору не на месте топтаться, а семимильными шагами землю бороздить… Пусть добытое нами совершенствуют другие, те, кто неспособен искать или не желает этого делать… Ты когда–то мне рассказывал, что есть много общего между ощущением вибрации и слухом. Всей поверхностью тела и особенно кончиками пальцев воспринимаем мы звуки и речь. Двух глухонемых даже приучили, касаясь пальцами диафрагмы радиомикрофона, воспринимать музыку… Каждый раз, когда вместо новых путей мне советуют топтаться по хоженым дорожкам, мой организм приходит в состояние вибрации.

Некоторое время длилось молчание. Лукин смотрел на дома, заглядывал в открытые ворота, и трудно было решить, думает ли он о нашем разговоре, или голова его занята другим. Сомнения рассеялись, когда мой друг отвел глаза от группы домов, расположенных полукругом на перекрестке, и задумчиво сказал:

— Эти здания задерживают движение воздуха, он застаивается во дворах, как и в узких улицах и переулках… — Последовало короткое молчание, и голос зазвучал менее твердо. — Возможно, ты и прав — надо следовать туда, куда зовет тебя сердце. Попробуй убедить такого упрямца, как Антон… Не понимают они нас, рядом живут, а души нашей не разумеют…

Мне стало жаль Лукина и не хватило решимости к его огорчениям прибавить новые.

— Теперь говори ты, — предложил он, — послушаем.

— Да, да, у меня было к тебе дело, — сказал я ему, — но я передумал… В другой раз поговорим.

Случайно ли это вышло, или Антон умышленно приурочил свою поездку ко времени наших опытов, но долгожданную пересадку головы щенка с двумя передними лапами мы осуществили в отсутствие Антона. Операция прошла хорошо, щенок после наркоза проснулся одновременно с собакой. Он живо откликался на то, что происходило вокруг него, и смотрел на нас спокойными, осмысленными глазами, жадно лакал молоко и воду, а при виде блюдца заранее облизывался. Когда у собаки повышалась температура, щенок, высунув язык, часто дышал. Связанные общей кровеносной и нервной системой, они как бы составляли сдвоенный организм и в то же время вели себя каждый сообразно своему возрасту и типу. Игривый щенок непрочь был ухватить ученого за палец, когда с ним играли, а разозлившись, больно укусить. Он также покусывал ухо собаки, когда неудобное положение причиняло ему боль. Старая собака сохраняла спокойствие, тогда как щенок не уставал двигать лапами порой с быстротой, напоминающей бег.