— Каждому, дяденька, дается свое: одного поддерживает талант, другого — власть и сила, а такого, как я, — умение пользоваться поддержкой друзей. Без этого поплавка я, как червь на крючке, пойду ко дну.
Надежда Васильевна приняла весть о возвращении Антона спокойно. Между ними установились терпимые отношения: она выполняла его поручения, оказывала ему необходимые услуги и молча выслушивала замечания. Трудно было поверить, что спокойствие дается ей легко. Наблюдательный глаз подметил бы и нечто другое, но были, видимо, причины, которые сдерживали ее. Ко мне она по–прежнему относилась ^епло, а временами и нежно. Ее беспокоил мой вид, то усталый, то болезненный после легкой простуды, случайный кашель и не менее случайный вздох. Эта трогательная забота внушала мне чувства, которым я был не рад. К чему мне огонь чужого костра, велика ли радость отражать чужое счастье?.. Согретому сердцу хотелось тем же ответить, но кто знает, как мои чувства будут истолкованы, не увидит ли она в этом дурное. «Не надо, — говорил я себе, — пользуйся теплом, которое греет тебя, помни, что в твои годы легче всего показаться смешным».
Удивил меня и Антон. Он действительно переменился, стал послушным, аккуратным и трезвым. Меня он по–прежнему любил и, признательный за радость, которую ему доставляла работа, радовал меня своими успехами. Его влекло к миру, в котором мы жили, и влечение это казалось серьезным и прочным. Внимательный и вдумчивый, он с интересом вникал во все тонкости дела и, словно с тем, чтобы наверстать упущенное, часто и помногу расспрашивал меня. Так он в первые же дни заинтересовал меня одним вопросом.
— И вы, и я, — сказал он, — понимаем, что значит несовместимость тканей. Нас учили, что ткань одного организма не выживает в другом. Препятствуют этому антитела, которые в неделю–другую рассасывают инородную ткань. В ваших пересадках чужое сердце и легкие благополучно выживают. Что это: норма, исключение или угроза для самого правила?
Мне хотелось проследить за ходом его мыслей, и я не спешил с ответом. Любопытно было узнать, как отнесется он к теории, известной ему со школьной скамьи, увидев ее ниспровергнутой.
— Это, надеюсь, не все, что ты запомнил из университетского курса? — осторожно спросил я, чтобы не рассердить его.
— Два примера тогда насмешили меня, — сказал Антон. — В восемнадцатом веке, рассказал нам профессор, медицинский факультет Парижа запретил хирургам применять чужую кожу для исправления пороков носа. Пересаженная ткань, по мнению медицинского факультета, должна отмереть, когда придет последний час того, у кого она была взята… И другой пример, такой же забавный. Какой–то хирург пересаживал больным кусочки кожи собаки и курицы размером от серебряного гривенника до медного пятака… С четырнадцатого дня после операции начали опадать кусочки куриной, а после двадцатого — собачьей кожи…
— Произошло это, разумеется, по вине антител? — спросил я.
— Несомненно. Так нам, по крайней мере, объяснили.
— Мы думаем иначе. Пересаженные ткани потому отпадают, что прививка сопровождается воспалением. Устраните это зло, и ткани приживутся. Мы не жалеем антибиотиков во время операции, и сердца приживаются…
Прежний Антон высмеял бы меня и с непогрешимостью невежды сурово осудил. Ничего другого не остается тем, кому чужие представления заменяют свои. Нынешний Антон подумал и сказал:
— А я уже хотел вам дать совет, как на время пере–садки и приживления органов подавить деятельность костного мозга и задержать образование антител.
Он не сомневался, что эта мысль поразит мое воображение. Ведь никому до него ничего подобного в голову не приходило. Большей нелепости мне действительно слышать не привелось. Ведь, помимо антител, защищающих организм от вторжения всего инородного, костный мозг воспроизводит кровяные тельца. Медицине не внове приостанавливать деятельность одной системы ради спасения другой, но обескровить организм…
Смущенный моим удивленным видом, Антон поспешил добавить:
— Выключить следует, конечно, ненадолго…
— Примерно на неделю–другую? — испытывал я знания моего собеседника.
— Возможно, и так, — с еще меньшей уверенностью проговорил он.
Смущение Антона натолкнуло меня на мысль, что чутье педагога мне изменило, и я дружелюбно заметил:
— Подавить костный мы умеем, облучим и выведем из строя, а как его потом включим?
Подобные выдумки, питаемые благочестивым намерением внести свою лепту в науку и заодно поразить мое воображение, Антон время от времени мне подносил. Трудно сказать, чего в них было больше — легкомыслия или невежества. Так же неприглядно выглядела теория, привезенная им из Абхазии. Он принял всерьез мой совет выяснить у горцев причину их долголетия. Наблюдения убедили его, что источником их здоровья и долгой жизни служит горный воздух, насыщенный кислородом и озоном. Старость, таким образом, не что иное, как результат кислородного голодания организма. И в самом деле, продолжительность жизни в животном царстве зависит от величины дыхательной поверхности организма и его способности усваивать кислород. Так, например, бактерии, воспринимающие кислород всей поверхностью тела, дольше всех на земле живут. Доказательством служит простой математический расчет. Вес бактерии в тридцать миллиардов раз меньше нашего, следовательно, век ее, если человеческий в среднем шестьдесят лет, не должен превышать двух десятых секунды. Между тем промежуток между делением бактерии длится час, и живет она, таким образом, во много тысяч раз дольше любого из нас…
Все в этой теории выглядело стройно и убедительно, за исключением того, что идея была не нова и давно отвергнута наукой. Я не стал возражать и был за это вознагражден нежной и признательной улыбкой.
Мой помощник сдержал свое слово и не отставал от нас. Он немало потрудился и серьезно помог нам в опытах, и весьма нелегких. Мы воздавали ему должное. Даже Надежда Васильевна, не склонная признавать за ним какие–либо достоинства, на этот раз изменила себе и без признаков лукавства сказала:
— Наш сухумский беглец до такой степени прилежен, что забывает жаловаться на головную боль.
Я вступился за него и упрекнул ее в излишней жестокости. Она бросила на меня взгляд, придававший ей сходство с обиженным ребенком, и многозначительно добавила:
— У него хорошая память, он еще вспомнит…
Прежде чем перейти к новым работам, которым мы придавали большое значение, я собрал сотрудников и изложил суть и порядок предстоящих опытоз. Не то чтобы я ждал серьезных возражений, но в пылу обсуждений и споров могла прорваться и немаловажная мысль. Мои соображения сводились к следующему. Надо отказаться от прежнего способа пересадки. Слишком часто у животных воспаляются легкие и в дыхательных путях накапливается слизь. Недопустимо, чтобы такое, казалось, побочное, обстоятельство приводило к гибели собак.
— Попробуем, — предложил я, — приживлять сердце без легких. До сих пор эти опыты нам не удавались, животные гибли в первые же сутки. Мы должны сшивать лучше сосуды, их будет теперь восемь. Нужны искусство и сноровка, дальнейшее зависит от наших стараний.
Антон предложил для пересадки сердце щенка. Молодой и сильный орган скорее приживется в чужом организме. Мы с ним согласились.
Прошло немало месяцев в поисках и сборах, прежде чем мы были к опытам готовы. Каждый выполнил к сроку свое задание, не отстал от нас и Антон. Еще одно сомнение, тяжелое раздумье, и последняя преграда пала.
Первая операция прошла более чем удачно. Маленькое сердечко подшили рядом с большим, и в груди собаки забились два сердца. В артериях конечностей прощупывались два пульса — слабый и частый собственного сердца собаки и более замедленный, но наполненный — пересаженного. Кровообращение как будто осуществлялось главным образом сердцем щенка. Вскоре и ритм сердец стал совпадать.
Проснувшись после наркоза, собака поела и, нормально реагируя на окружающее, бродила по собачнику.
Настал день, которого все мы с тревогой и надеждой ждали: предстояло удалить сердце собаки и оставить организм на попечении сердца щенка. Операция удалась, и все же собаку мы потеряли — маленькое сердце не справилось с кровяным давлением взрослого животного, наступил отек легких и смерть. Антон больше всех был этим подавлен и винил в неудаче себя. Я поспешил его успокоить:
