Охваченный педагогическим жаром, я не замечал ни притворной улыбки Антона, ни подчеркнутого интереса к моим речам, не придал значения наигранному тону, с каким прозвучал его вопрос:

— Извините, дядя, но мне трудно понять, как можно ставить себе целью продлить век человека, когда пределы его жизни неизвестны.

— Очень просто, — тем более охотно ответил я, что недавно на такой же вопрос отвечал Надежде Васильевне. — Мы до тех пор будем устранять все, что сокращает жизнь, пока не убедимся, что дальнейшее удлинение ее невозможно. Диапазон, как ты знаешь, достаточно велик — некоторые доживают до полутораста и даже до ста семидесяти лет.

Загремел гром, и по стеклам застучали крупные капли дождя. Антон прильнул к окну, со вниманием разглядывая прохожих. Я вначале подумал, не поджидает ли он кого–нибудь, и лишь затем понял, что он в эти минуты готовится отвечать, припоминает все, что может быть ему полезным.

— Простите за откровенность, — все еще неуверенно и с некоторой долей притворного смущения проговорил он, — но в ваших расчетах слишком много неизвестного, многое, как говорится у Тургенева, покрыто мраком неизвестности. Неопределенно понятие долголетия, еще менее известно, что такое старость. Кто знает, почему мы старимся и какие причины сводят нас в могилу, ведь признаки старения встречаются и у молодых.

Антон оказался более сведущим, чем я ожидал. Позже выяснилось, что о моих работах он знал до приезда в Москву и сумел подготовиться к встрече.

В возражениях Антона было много верного. Поколения ученых наблюдали на себе и на других возрастные изменения в тканях и физиологических системах организма, полагали, что эти изменения не могут быть серьезной помехой для жизни, а между тем они вызывали смерть. Не было недостатка в гипотезах и теориях. Время от времени казалось, что наука приблизилась к истокам вековечной тайны, еще немного усилий, и ключи жизни и смерти будут в наших руках. Проходили годы, о спасительной теории забывали, только авторы учебников, перечисляя неудачи человеческой мысли, вспоминали о некогда вспыхнувшей звезде, увы, оказавшейся метеором.

Какие только измышления, внешне обоснованные и логически стройные, не утверждались в науке! В старении организма винили железы внутренней секреции, которые с возрастом нам изменяют; головной мозг, теряющий с годами в весе; белые тельца, пожирающие благородные клетки органов; яды, накапливающиеся в пищеварительном тракте. Клиницисты находили, что сердца стариков расширены справа, и не за счет количества тканевых клеток, а вследствие изменения объема клетки. Такое перерождение сердечной мышцы должно привести к упадку жизнедеятельности и смерти…

Люди, склонные видеть в жизни энергетический процесс и ничего больше, настаивали на том, что человеку отпущено строго определенное количество энергии, чтобы восстанавливать себя. С истощением этого резерва должна неминуемо наступить смерть. Подтверждением служили такие неоспоримые доказательства, как семейные хроники, которые с наглядной очевидностью свидетельствовали, что в ряде поколений одни семьи жили подолгу, а другие очень рано умирали… Гистологи обосновали свою теорию. Обнаружив, что частицы плазмы в клетке с возрастом крупнеют, становятся плотными и замещаются инертными структурами, ученые объявили эти изменения главной причиной старости… Физиологи находили ее в другом. Интенсивная жизнь, полагали они, преждевременно изнашивает организм. Жизненные силы надо экономить. Противники горячо возражали — не напряженное, а бесцветное существование рано старит нас. Долголетие дается тем, кто умеет много и разумно трудиться.

Для меня было очевидно, что на пути у нас будут тернии и испытания, и в утешение я сказал Антону:

— Волков бояться — в лес не ходить. С самой смертью в войну вступаем, хотим старость оттеснить, а такое дело не может быть легким.

Он не спешил с ответом. Взгляд его рассеянно скользил по сторонам, и я не мог бы с уверенностью сказать, слушал ли он меня или был занят собственными мыслями.

— По этому поводу, — после долгого молчания некстати вспомнил Антон, — старик Свифт говорил: «Все люди хотят долго жить, но никто не хочет быть стариком».

Я ждал чего–то более определенного. Литературный экскурс, ничего не меняющий в нашем споре, разочаровал меня, и Антон не мог этого не заметить. Чтобы сгладить впечатление от неудачной шутки, он улыбнулся, хотел что–то добавить и вовсе умолк.

Прошло так несколько минут, и, чтобы прервать затянувшееся молчание, я стал расспрашивать Антона о наших общих госпитальных знакомых, рассказал о тех, кого случайно встречал в Москве, и вспомнил о Преяславцевой.

— У нас в лаборатории второй год уже трудится твоя добрая знакомая, — сказал я, уверенный, что весть обрадует его. — Она, вероятно, писала тебе.

Оказывается, ему ничего не известно, он даже не догадывается, о ком идет речь.

— И тебе не стыдно забывать старых друзей…

Он пристально взглянул на меня и, не отводя испытующего взгляда, спросил:

— Какая Надежда Васильевна? Преяславцева?

Прежде чем он опустил глаза, я успел разглядеть в них тревожный огонек. Антон не был спокоен, что–то сильно всполошило его.

— Ты что же, не рад старой знакомой? — удивился я. — Напрасно. Она похорошела, не узнаешь ее.

Напряженный взгляд Антона начинал беспокоить меня, он скользил по моему лицу, глазам, не то выискивая в них ответ на какие–то сомнения, не то вызывая меня на откровенность…

— Я не понимаю, зачем она вам? — с пренебрежительной миной спросил Антон. — Толку в ней мало.

— Что ты говоришь? — начинал я сердиться. — Она способный человек, моя правая рука. Знал бы ты, как скоро она всему научилась! — Его грубость возмутила меня, и я в сердцах добавил: — Тебе еще придется кое–чему у нее поучиться.

Антону, очевидно, не понравился разговор, и он замолчал. Некоторое время он с хмурым видом слонялся из угла в угол, затем, не оборачиваясь ко мне, спросил:

— Она вышла замуж?

— Нет, — ответил я. — В нее влюблен наш сотрудник Бурсов Михаил Леонтьевич.

Пока мы говорили, наступил вечер. За окном синевой окрасилась мгла, и в ней растаяли люди, дома, и вскоре за темной завесой исчезла улица. Я давно уже ощущал тупую боль в висках, но не придавал ей значения. Сейчас, глядя на тускнеющие стекла окон, я почему–то связал эту боль с наступлением сумерек. Я зажег свет и вдруг почувствовал, что меня оглушает одуряющий запах духов, исходящий от одежды Антона. Я не сдержался и несколько резко сказал:

— Отойди, пожалуйста, подальше, от твоих духов кружится голова…

Он поморщился, отошел, мельком взглянул на себя в зеркало и, видимо, довольный собой, заговорил в прежнем наивно–пренебрежительном тоне:

— Каждый, конечно, занимается тем, что его привлекает. Одних прельщает благородная задача возвращения к жизни безвременно погибших, другим по душе спасение людей, отживших свой век, тех, кто ждет не дождется смерти. Знаменитого Фонтенеля, которому было без малого сто лет, спросили перед смертью, каково его самочувствие. «Я чувствую, — ответил он, — что мне стало трудно жить…»

Антон вскоре ушел и на другой день явился в лабораторию. Он был в гражданском платье, которое очень шло к нему, особенно модный светлый костюм и золотистый галстук, мягко оттеняющий белую рубашку с бледно–розовыми полосками. Массивная золотая браслетка наручных часов оригинальной формы завершала весенний туалет.

Его разговор с Надеждой Васильевной меня поразил. Все в нем было рассчитано на то, чтобы обидеть ее: и заносчиво вздернутая голова с взглядом, устремленным ввысь, и улыбка, больше призванная кривить рот, чем выражать радость, и небрежная поза, словно перед ним не фронтовая подруга и женщина, а пойманный с поличным вор.

— И вы здесь? — спросил он, кивнув ей головой, но не протянул руки.

— Да, и я здесь, — едва взглянув на него, сухо ответила она.

— Приятная встреча, — сквозь зубы процедил он. — Нежданно и негаданно, кто мог надеяться…