Злочевский не сразу нашелся. Его прямая натура не мирилась с полуправдой: рассказать о поручении Пузырева, не упомянув о намеке на ее близость к Лозовскому, казалось ему невозможным.
— Как я сюда попал? — придумывая выход из затруднительного положения, протянул он. — Надо бы мне с ним потолковать.
Она понимающе кивнула головой и, торопливо перелистав блокнот, опустила его в сумочку.
— А он, кстати говоря, тоже хотел вас повидать… Его вызывают завтра к двенадцати часам утра к судье, — возможно, поэтому он и собирался к вам.
Она подняла на него свои глаза, и от их пристального взгляда Валентину Петровичу стало неловко. Он отложил папку, которую все еще держал под мышкой, достал гребешок и стал яростно зачесывать свои непокорные вихры.
— А с диковинным сердцем вам повезло, — добавила она, — обязательно приду посмотреть…
Снова наступило молчание. Валентин Петрович приготовился ждать. По привычке раскрыл папку, извлек научный журнал и с карандашом в руке принялся читать. Евгения Михайловна что–то напряженно обдумывала, затем придвинула сзой стул ближе к Злочевскому, лукаво усмехнулась и спросила:
— О чем же все–таки хотели вы с Семеном Семеновичем побеседовать, или это секрет? Не стесняйтесь, скажите прямо.
Трудно сохранить твердость, когда ей противопоставлена сердечная простота и внимание женщины. Злзчевский решил уступить, умолчав, конечно, о самом главном.
— У меня к нему частное поручение, очень важное для него… — Подумав, что этого недостаточно, он добавил: — Ардалион Петрович хочет ему помочь…
— В издании книги? — перебила она его.
— Допустим, — неохотно проронил он, внутренне недовольный, что она угадала и вынудила его таким образом признаться в том, в чем признаваться ему не хотелось. — Вам проще об этом расспросить мужа.
Она сделала вид, что не расслышала его совета, и с той же лукавой усмешкой продолжала:
— Если не изданием книги, то чем–нибудь другим… Помочь хотя бы в той неприятной истории…
— Вот видите, — не сдержался Злочевский, — мне положительно нечего вам сообщать, вы и без меня все знаете.
Он переложил папку с места на место, словно это имело прямое отношение к их разговору, и решительным жестом дал понять, что вопрос исчерпан. Евгения Михайловна с той же милой усмешкой выслушала его, укоризненно покачала головой и сказала:
— Остается полагать, что Ардалион Петрович согласился помочь Семену Семеновичу и в судебном деле… Нельзя же одной рукой сажать человека за решетку, а другой избавлять от мелких неприятностей. Согласитесь, Валентин Петрович, что это так. Тем более, что в судебной истории повинен больше Ардалион Петрович, чем кто–либо другой.
«Вы напрасно придаете такое значение бланкам анализа, заполненным его рукой, это еще мало что значит…» — хотел он ей сказать, но сейчас, когда Евгения Михайловна вместо расспросов сама начала говорить, любопытно было послушать ее. Он отодвинул недочитанный журнал и сунул в карман все еще зажатую в руке гребенку.
— Сейчас уже не секрет, — тем же доверительным тоном вполголоса произнесла она, — нечему больного Андросова увезли из больницы, когда ему стало значительно лучше. Известно также, кто и под чью диктовку написал жалобу прокурору. Всем этим мы обязаны Ардалиону Петровичу…
Уловив недоверчивый взгляд Злочевского, она поспешила добавить:
— Не беспокойтесь, он не из тех, кто пачкает свои руки в грязи, у него на то свои подставные фигуры…
Валентин Петрович не знал, чему больше удивляться — откровенности, с какой она говорит о своем муже, или новым обстоятельствам, ему неизвестным.
— Теперь вы мне скажите, — с болезненной улыбкой и голосом, утратившим прежнюю мягкость, произнесла она, — какой ценой Ардалион Петрович согласен эту помощь оказать?
Лучше бы она не спрашивала его, он не сможет ей ответить, ни за что! Сказать, что Лозовский должен уехать, чтобы оставить ухаживание за ней, — разве у него язык повернется?
— Что же вы молчите, — не унималась она, — боитесь, я выдам вас? — Она сняла руки со стола, крепко сомкнула их, и лицо ее сразу стало суровым. — Ведь он, наверно, говорил вам о моем отношении к Семену Семеновичу, сознайтесь…
Противный болтун, он обо всем раззвонил в колокола, и этот секрет Полишинеля выдал ему, Злочевскому, за сокровенную тайну. Что толку сейчас играть в прятки, он ей, вероятно, давно все рассказал.
— Уж если вам так хочется, — с трудом подавляя смущение и не зная, куда деть глаза, тихо произнес он, — да, он мне говорил…
Евгения Михайловна раскрыла сумочку, вынула носовой платочек и, словно в нем была доля вины тех, кто встал ей поперек дороги, принялась теребить и мять его.
— Какую же цену назначил он за свои благодеяния? Ведь он дешево не уступит, я знаю его… Ничего не пожалеет, чтобы помешать мне выйти замуж за Семена Семеновича. — Заметив, что Валентин Петрович переменился в лице, она на мгновение замолкла. — Чему вы так удивились? Ведь Ардалион Петрович, верно, говорил вам, что мы больше не муж и жена.
Злочевский не сразу ответил, в нем клокотали возмущение и гнев. Этот бессовестный лжец его обманул, оболгал прекрасной души человека, чуть не поссорил старых друзей. Надо же быть таким слепцом! Кого он принимал за благородного ученого, мыслителя и добряка? Кого отстаивал столько лет, чьей близостью гордился… Ладно же, Ардалион Петрович попомнит его, дорого эта ложь ему обойдется.
— Вы не ошиблись, Евгения Михайловна, — твердо и спокойно проговорил он, — дешево ваш… — он чуть не назвал его мужем, — Ардалион Петрович не уступает, Семен Семенович должен оставить Москву.
Точно она этого и ждала, Евгения Михайловна несколько раз повторила «вот как», «ага» и с выражением, более красноречивым, чем любые слова, спросила: — А не задавали вы себе вопроса, почему Ардалион Петрович спешит выпроводить своего друга из Москвы? Скажите ему, Валентин Петрович, что я последую за Семеном Семеновичем, куда бы он ни уезжал. Я не повторю прежней ошибки и поеду за ним, даже если он этого не пожелает… Вот и всё. Спасибо вам, мой друг, за сочувствие. Лозовский ушел на собрание сотрудников, мне он, к сожалению, находиться там запретил.
Злочевский прошел по длинному коридору мимо широко раскрытых палат, открыл высокую стеклянную дверь, отделяющую обширный конференц–зал от больницы, и за плотным зеленым занавесом сразу же ощутил жар накаленной атмосферы. Внешне все напоминало обычный курсовой экзамен студентов в клинической больнице. На скамьях в белых халатах сидели слушатели, некоторые с тетрадями в руках или с открытой книгой, в проходах толпились те, кому не хватало места, обычно кандидаты на ближайший зачет, набирающиеся храбрости перед грядущим испытанием. На возвышении, напоминающем кафедру, за длинным столом сидели солидные люди, с виду профессора, в ослепительно белых халатах, застегнутых доверху, и в традиционных шапочках, надетых каждым на свой манер. На передней скамье, у самого прохода, скромно уместился Лозовский. Время от времени он вставал, отвечал на вопросы и снова садился.
Необычным для академического собрания был господствующий здесь тон — вызывающе крикливый и беспорядочный поток реплик со всех сторон. По тому, с каким удовольствием в президиуме откликались на отдельные выпады, обидные для Лозовского, Злочевский сразу догадался, какого рода собрание здесь происходит.
Он уселся на задней скамье, рядом со знакомым из университетской клиники, неведомо каким образом очутившимся здесь, и с тревожным любопытством огляделся. Тут были ученые и врачи из различных учреждений и даже несколько человек из его института. Кто и зачем свел их сюда, где обсуждался заурядный внутрибольничный случай?..
— Вы тут случайно или по приглашению? — спросил Валентин Петрович своего соседа.
— Скорей по разверстке, — со смехом ответил тот. — Кого здесь только нет, сам президиум — сборный.., комиссия горздрава, которая здесь заседает, видимо, подбирала нас по особому списку.
