Благоразумные диссертанты не сомневались, или, по крайней мере, оставляли свое недоверие при себе. Поступить иначе, значило бы вызвать гнев и обиды ученого, навлечь на свою голову беду. У сурового судьи исчезнут атрибуты благодушия и любезности, вокруг рта ляжет жесткая усмешка. Время от времени две морщинки ее оттеснят, и лицо станет брюзгливым. Ничто не смягчит наступившую перемену, даже ослепительно белые зубы, как бы светом озаряющие смуглое лицо. Затем последует нечто вроде того, что услышал Самсон Иванович: «Далась тебе эта глупая, пустая работа, ну что тебе в ней? Автор глуп и болтлив! Безответственные гипотезы сменяются философскими тирадами. Одним графоманом стало больше на свете».

Да, Самсон Иванович его опередил, — все чаще возвращался к этой мысли Яков Гаврилович, — ушел дальше своего друга — прославленного хирурга, дальше многих других. Отстраняя от себя все, что казалось ему чужим и поэтому неверным, он, Студенцов, упустил то самое, что Ванин подметил и сохранил. Он не поехал в Москву на межинститутское совещание, хотя в пригласительном билете рукой известного ученого было приписано: «Ваше присутствие крайне желательно». А если бы и поехал, то сидел бы нахохлившись, мысленно поносил то одного, то другого ученого, сочиняя каламбуры или выслушивая сплетни в перерывах.

За этими размышлениями Студенцова застал Андрей Ильич. Он пришел по делу и был чем–то очень озабочен. Директор не мог этого заметить, так как был занят собой, и ничего так не хотел сейчас, как спокойно продолжать свои размышления. Сорокин, в свою очередь, не обратил внимания на недовольство Студенцова или, заметив, решил, что это не имеет к нему отношения. Ему хотелось узнать, нельзя ли поскорей включить работу Банина в план работ института.

— То, что он нам доложил, — с тем же озабоченным видом продолжал Андрей Ильич, — дает институту право присвоить ему ученую степень, но, если мы осуществим его замысел, у нас будет нечто большее, чем удачная диссертация, мы, возможно, получим лечебное средство против рака. Жаль, что этот труд пролежал год без пользы, кто знает, как близко мы за это время подошли бы к цели. Мы должны поторопиться, медлить нельзя, это наша обязанность, больше того — наш долг.

Будь Яков Гаврилович менее занят собой, он в последних словах Андрея Ильича уловил бы горькую нотку, так напоминающую болезненный стон. Занимал же Студенцова сущий пустяк. Ему вспомнилось, что Ванин чем–то его огорчил. Что именно Самсон Иванович сказал, он не помнил, но вместе с тем был уверен, что в сказанном было хорошего мало. Яков Гаврилович продолжал слушать своего заместителя, морщил лоб и силился вспомнить забытое. Сорокин, уверенный в том, что это — выражение внимания к тому, что он говорит, уверенно продолжал:

— Мне кажется важным начать выращивание раковой ткани животных и человека в чужеродной среде. Такая изменившаяся опухоль, или хотя бы экстракт из нее, будучи подсаженной или введенной в организм, может, как мне кажется, поднять его самозащиту. Есть люди, которые нуждаются в этом немедленно, и нельзя откладывать поиски ни на минуту.

На этот раз горькая нотка не прошла мимо ушей Студенцова. Он взглянул на Андрея Ильича и заметил у него два темных круга под глазами — мрачные следы перенесенных страданий.

— Что с вами, вы нездоровы? — спросил он.

— Со мной ничего, — ответил Сорокин, — у Елены Петровны — метастаз в рубце.

После таких слов врачи обычно припоминают подробности, которые могли к этому привести, обмениваются наблюдениями, высказывают предположения и с профессиональной прямотой не останавливаются перед печальным предсказанием. Об этой больной нельзя было так говорить, и оба предпочли молчать.

Андрей Ильич рассказал, что метастаз в рубце состоит из клеток оболочки пищевода. Только хирург мог их сюда занести. Он понимает свою вину и решил этот случай описать, как историю врачебной ошибки. Яков Гаврилович, удрученный вестью о болезни Елены Петровны, не придал вначале значения этим словам. Мысль его была занята другим: он представлял себе все зари–анты течения болезни и заодно обдумывал план возможной операции.

— К чему вам эта статья? — сейчас только сообразив, что значило бы появление такой статьи в печати, спросил Яков Гаврилович. Он не знал еще, какой последует ответ, но готов был отнестись спокойно к любому.

— По моей вине, возможно, гибнет человек, долг мой в этом признаться.

Он говорил спокойно, уверенно и по жестокой решимости, отразившейся на его лице, было видно, что он обязательно так и поступит.

— Пирогов на страницах «Клинических анналов» писал: «Моя ошибка в распознавании стоила больному жизни». У нас есть, как вы видите, у кого поучиться.

Он замолчал и горько улыбнулся. Так странно было видеть эту улыбку на лице, отмеченном печатью горя, что Яков Гаврилович невольно смутился. «Этот человек, — подумал он, — кого угодно с ума сведет. Он выставит напоказ свою неудачу, утешив себя тем, что так поступал Пирогов. Надо образумить его, пока не поздно».

— Пирогов советовал не спешить с заключениями, — избегая глядеть в глаза Андрею Ильичу, сочувственно проговорил Студенцов. — Вы уверены, что метастаз возник по вашей вине? А почему не допустить, что эти раковые клетки были принесены в рубец током крови и лимфы? Неудобно, если читатель журнала вам на это укажет.

Яков Гаврилович чувствовал, что шатки его возражения. В человеческом организме, столь же сложном, как и не изученном, все возможно, все вероятно.

— Лимфа в этом месте не курсирует, — твердо ответил Андрей Ильич, — пути ее лежат в стороне.

— Тут огромный разрез, — увещевал его Яков Гаврилович, — для заживления такой раны необходимо много крови и лимфы. Это забота организма сделать отток лимфы там, где в нем возникла нужда.

«Неужели он не воспользуется поддержкой, — думал Студенцов, — чтобы отделаться от терзающих его подозрений».

Яков Гаврилович не грешил против истины. В том, что случилось с Еленой Петровной, нельзя было упрекнуть хирурга. Природа метастазов в рубцах недостаточно выяснена. Права была Евдоксия Аристарховна, прав был и внутренний голос, подсказывавший Андрею Ильичу, что метастазы в рубцах не столь опасны и долго не прорастают в ткани. Это свидетельствовало об их особой природе. Всякий другой на его месте успокоился бы, Андрей Ильич решительно этого не желал. Не утешение, а страдания нужны были ему, сознание того, что грядущие испытания жены он будет делить до последней минуты своей жизни.

— Так ли уж важно, как происходит на самом деле, — с горькой усмешкой произнес Андрей Ильич, — ведь я не честь мундира, а науку отстаиваю. Надо, чтобы на моем опыте другие убедились, как важно в таких случаях быть осторожным.

Слова эти напомнили Студенцову другие, — услышанные им от сына. В одной из недавних встреч Сергей рассказал ему, как далеко шагнули механика и физика. Он говорил, что это послужит перевороту во всех областях знания, привел несколько примеров, сослался на известные эксперименты и, не дожидаясь, когда отец выскажет свое мнение, сразу же заговорил о другом. Как и Андрей Ильич, он словно не допускал мысли, что его суждения могут кому–либо не понравиться или им можно противопоставить другие.

Они удивительно походили друг на друга.

На одно только мгновение Яков Гаврилович подумал, что статья может отразиться на репутации института, будет трудно потом уйти от упрека. Перед лицом мужества, готового выставить себя на суд и принять любое осуждение, — расчеты самолюбия казались смешными. Чтобы не быть заподозренным в малодушии, Студенцов просто сказал:

— Я бы этого не делал, а вы поступайте, как понимаете. Не будьте опрометчивы, подумайте еще раз.

— О чем думать? — недоумевал Андрей Ильич. — Я ведь не впервые так поступаю. Помнится, еще юнцом, меня, зеленого, недоученного, из института прямо отправили на село. Поработал я там немного и научился писать покаянные статьи. Помню, как сейчас, сижу в лаборатории, просматриваю истории болезни и вдруг вваливается ко мне председатель колхоза, кричит благим матом: «Помираю». Жалуется на боли в животе, у него и «дух захватывает», и от боли «глаза на лоб лезут». Пощупал я живот — мягкий, хороший, температура — нормальная, пульс прекрасный. Человек корчится от боли, а я ничем помочь не могу. Прошел день, другой, чувствую, что не выжить моему больному, а что делать — ума не приложу. Хожу я так расстроенный по деревне н слышу, рассказывают, что в соседнем селе исследователи нашли залежи угля. Два года бились — и вот откопали. «Находят же люди, говорю я себе, надо лучше искать». Вернулся в больницу и вижу: у больного заострился нос, ввалились глаза, что называется «фациес Гиппократика», пульс нитевидный, вот–вот оборвется. Со злобы на себя я содрал с больного белье, оставил, как мать родила, и тут только увидел маленькую выпуклость в нижней части живота. У меня лежал человек с ущемленной грыжей, а я ниже пупка не глядел. Мы оперировали его и, конечно, спасли. Мне было двадцать шесть лет, много ли я тогда понимал, но сообразил написать статью в журнал, чтобы другие не повторили моей ошибки…