Она умолкает. Елена Петровна молчит, чтобы не помешать ее раздумью. Они прошли уже порядком, пруд и речка остались далеко позади, а она нисколько не устала. Ее заинтересовали не повесть о фельдшере и завхозе, не высказывания санитарки, и даже не размышления о цветах, заинтересовала ее эта женщина, удивительно совмещающая трогательную нежность девушки, суровую твердость перестрадавшего сердца и способность видеть свое прошлое глазами строгого судьи.

— И с сестрами и с санитарками было нелегко, — вспоминает Анна Павловна. Сколько раз она встречала их пляшущими на улицах деревни. Парни орут, улюлюкают, слышны крики и брань, а сестра и акушерка пляшут, притопывают под гармонику. «Крепче, Тонька, — подбадривают их, — покажи, раскошеливайся! Давай, Наташка, давай! Молоти ногами…» Какие трудные люди!

Елена Петровна бросает на Анну Павловну сочувственный взгляд. Она одобряет ее недоверие к фельдшеру, нерасположение к завхозу. Она также разделяет горькое чувство к сестре и акушерке.

Анна Павловна умолкает и почему–то не рассказывает, как она с сестрами поладила и к чему это затем привело. История эта доставила бы Елене Петровне удовольствие.

Вот что тогда произошло.

После того как она увидела своих сотрудниц, танцующими в деревне под градом шуток и непристойных выкриков, она вызвала их к себе, усадила за стол и, потчуя чаем, завела разговор. Она говорила о высоком призвании сестры, о том, что легкомыслие несовместимо с нравственным чувством того, кто призван облегчать страдания людей.

«Слишком много надежд, — сказала она, — возлагает на нас население. Наша помощь нужна не только больным, наш долг устранить все, что вредит здоровью людей на работе и дома. Научите их беречь свои силы и здоровье, обходите деревни, добивайтесь, чтобы в избач не было насекомых, в окнах были форточки, в печах исправные задвижки, во дворах крытые колодцы и помойки. Дом колхозника должен быть убран в будние дни, как и в праздники. Расскажите населению, как много вреда приносят мухи, убеждайте их сажать вокруг дома цветы…»

Они слушали ее, опустив глаза, молчаливые и смущенные. Сестра, пытавшаяся вначале ей возразить, просила потом извинения.

Увлеченные ее речью, сестры и санитарки пригласили себе на помощь комсомольцев и комсомолок окружающих сел, предложили им быть санитарными постами и сами горячо взялись за дело. Многое было сделано с помощью этих добровольных помощников врача. Вот и сейчас Анна Павловна спешит в одно из селений, откуда поступили неблагополучные вести. Ее помощницы уже с утра проверяли заявления из санитарных постов.

Обо всем этом Анна Павловна не обмолвилась Елене Петровне. Скромность ли заставила ее промолчать или что–нибудь другое, — трудно сказать.

На пригорке живописно расположилась деревня. Лес отступил за пашнями и выгоном и встал мрачной стеной за последними домами.

К ним навстречу вышла хозяйка и пригласила в дом. Она широко раскрывала двери комнат, кладовки, как бы выставляя напоказ все, чем она располагает. Не взглянув на предложенный ей стул, Анна Павловна направляется к выходу.

— Нехорошо так, Феклуша, — говорит она, посмотри, сколько грязи у тебя. Село свое позоришь. По чистоте и порядку ваша Андреевка на первом месте. А ты, выходит, как плохая овца, все стадо портишь.

Елена Петровна снова услышала интонации, которые прозвучали в ее голосе после ухода паренька с повязкой красного креста. «Неужели об этом была у них речь», — подумала она.

— Что поделаешь, Анна Петровна, — виновато разводит колхозница руками, — не успеваю.

— Я предупреждала, что приду, — не слушает она хозяйку, и голос ее становится еще тверже и строже, — а ты никакого внимания. Ославлю я тебя на все село. В печатной газете о тебе напишем.

Прежде чем оставить дом, она бросает нежную улыбку полуголому младенцу, высунувшемуся из кроватки, и решительно уходит.

На улице ее останавливает соседка Феклуши.

— Заходите, прошу вас, поглядите, как у меня.

— Не доберусь, — с улыбкой отвечает врач, — у твоего дома — куча мусора, приберешь — загляну.

В селе их окружает детвора — давние знакомые Анны Павловны, одних она лечила, других когда–то приласкала или угостила сластями. Они вьются около нее, зазывают к себе или просят конфет. Она искренне им рада, они нисколько ей не мешают. В кармане у нее припасены конфеты в яркой обертке, цветная ленточка для белокурой девчонки, краснощекого малыша она высоко подняла, чуть встряхнула и бережно поставила на землю.

«Она с ними такая же, как со своими цветами в домашнем саду, — подумала Елена Петровна, — такая же милая и спокойная, с затаенной любовью. В ее голосе трепещет взволнованное чувство, в движениях сквозит готовая прорваться ласка».

Почувствовав на себе испытующий взгляд своей спутницы, Анна Павловна густо краснеет и смущенно говорит:

— Я ничего с собой не поделаю, не могу их видеть спокойно, они волнуют меня…

Елена Петровна вспомнила ее другое признание: «Мы, женщины, только тогда по–настоящему и счастливы, когда имеем возможность растить новую жизнь», — и поняла, что за чувство волнует ее и какие мысли поддерживают этот дун! евный накал.

Они входят в просторную избу с блестящими крашеными полами и яркими плакатами на стенах. Ее здесь ждали: на столе кипит самовар, в расставленных тарелках — мясо и яйца, белый хлеб, масло и душистые яблоки.

— Выпей чаю, голубушка, — просит дородная хозяйка с турецкой шалью на плечах, надетой ради дорогой гостьи. — Поешь, сделай милость. Почитай, скоро месяц, как тебя зазываем. Сердись не сердись, не выпустим уж.

Врач успела весь дом обойти, во все уголки заглянуть.

— Не буду я, дядя Иван, ни есть и ни пить у тебя. Обидел ты меня. Сколько раз просила форточку в окне прорезать. Где она?

— Как можно, Анна Павловна, — обижен празднично разодетый хозяин. Сапоги на нем начищены до блеска, из–под жилета красуется алая рубаха, седые волосы расчесаны, бородка разглажена. — Не одну прорезал, а две, так приладил, что не увидишь.

Он подводит ее к окну, пусть своими глазами увидит.

Врач садится за стол, колхозник и жена стоя потчуют се. Неспокойная гостья снова вскакивает с места.

— Это еще что такое, — сердится она, — садись, Лукерья Ильинишна, и ты, дядя Иван. Одна есть не буду.

Они сидят за столом, едят и беседуют. Врач рассказывает больничные новости, хозяин — о делах в колхозе.

— Мы к тебе, Анна Павловна, всем сердцем, — говорит он. — Приходит к нам летом больничный завхоз. Так и так, говорит, нет ли парочки кос? Как так нет, отвечаю, в хозяйстве что хочешь найдется. Только косы нам самим пригодятся. Мы с Лушей и соседкой едем вам пособить, сена для больницы косить. Вали, вали, говорит, тащи всех, кого можешь. Мы и привели нашу девчушку, она хоть невелика, зато шустрая. Любую работу исполнит. И тетку Явлению привели. Знаете ее, она с месяц у вас пролежала. Ее по святцам Евгеньей зовут, а мы ее в деревне Явленией прозвали… Постарались, накосили три стожка.

Он начинает рассказывать длинную историю о том, как им на свиной ферме не повезло, «породистые свиньи не идут, идут ушастые, курносые, хоть нарушай их».

В избу входит парень лет семнадцати с русыми кудрями и повязкой красного креста на рукаве. Он снимает фуражку и браво рапортует врачу:

— Евдокия Кузнецова не мыла ребят с позапрошлого вторника. Санитарных постов не признает. «Хочу, говорит, мою, не хочу, не мою».

Анна Павловна сухо приказывает:

— Позовите сюда Евдокию.

Беседа за чаем не прерывается, вдруг Лукерья Ильинична вспоминает:

— Слыхали, Анна Павловна, новость? Настя Уткова йомирает. Оставляет четверых ребят.

— Настя Уткова? — переспрашивает врач. — Нет у меня в больнице такой…

— Знаем, что нет, она дома лежит.

— Уткова? Погоди, погоди, — старается она вспомнить, — была у меня такая на приеме. Дома, говоришь, помирает?

— И фельдшер Петр Васильевич знает.

При этом сообщении врач настораживается.