«Что с ним? — недоумевает Яков Гаврилович. — Он словно чем–то подавлен».

— Я с фельдшером сегодня повздорил, — говорит Сергей, — просил дать мне денек поработать, кое–что сделать по хозяйству… — Взгляд его устремляется в сторону комнаты, увешанной чертежами, и выдает его тайну. — Обещал, дал слово и не сдержал.

Якову Гавриловичу кажется, что Сережа жалуется на обиду и ждет, когда отец утешит его. Ему хочется сказать сыну, что все фельдшера таковы, что они не стоят его огорчений, но не может от волнения заговорить.

— Какой же я болтун, — снова упрекает себя Сергей, — не предложил гостю позавтракать. Ты голоден, правда?

— Нет, нет, — отвечает Яков Гаврилович, — спасибо, не хочу.

— Так вот, мой фельдшер не сдержал слова, — следуя ходу своих печальных мыслей, продолжает он, — все утро отрывает меня от работы… Какой упрямый человек, ни словом, ни делом ему не докажешь, никак не переубедишь. Была у нас как–то на приеме старушка. Жалуется, что у нее «бог знает, что творится внутри», и просит в справке отметить, что она очень плоха. Обследовали старушку, ничего особенного не нашли, и фельдшер, конечно, справки ей не дал. Бросилась она ко мне, жалуется на невестку, которая замучила ее, одна надежда у нее на бумажку, авось пожалеют ее. Я выдал ей справку. Пишу, что она нездорова и нуждается в хорошем отношении к себе.

Смущенный внезапно нахлынувшим волнением, не зная, как отделаться от него, Сергей вспоминает, что на столе у него лежат неподписанные бумаги, и при. нимается старательно подписывать их.

— Пример этот, думал я, чему–нибудь моего фельдшера научит, ничего подобного. Приходит к нему сегодня больная и просит справку, что она не больна туберкулезом. Бедняжка голос теряет, и в деревне ее прозвали «чахоточной». Жених от нее отказался, подруги избегают, кончится тем, что она руки наложит на себя. Мой фельдшер стоит на своем: «Мы, говорит, удостоверяем лишь то, что нашли, не наше дело говорить о том, чего нет». Экий законник! — с досадой бросает Сергеи, и Яков Гаврилович узнает капризного Сережу, которому не угодили в школе отметкой. Сейчас он уткнется в тетрадь или книжку и замолчит на весь день. — Что ему, законнику, до девушки, до ее болячек! — жалуется молодой врач. — «Справка, — говорит, документ, такими вещами не разбрасываются». Как можно, спрашиваю я, больную лечить и в то же время ее мучить. Ведь никакое лекарство бедняжке впрок не пойдет. Оказывается, он этим строгостям у вас научился, в областной клинике три года работал.

Яков Гаврилович мысленно оправдывает фельдшера и сурово осуждает молодого врача. Напрасно Сергей не послушался помощника, и в столичных и нестоличных клиниках строго установлено: на руки справок не выдавать. Мало ли как вздумается иному больному использовать этот документ? Другое дело, если запросит учреждение.

— Я выдал ей справку, — виновато говорит Сергей. — и бедная девушка от радости прослезилась.

Он краснеет, взгляд его молит о снисхождении, и растроганный Яков Гаврилович проводит рукой по волосам сына и нежно ему улыбается.

«Он все еще любит меня, — облегченно вздыхает Студенцов, — и слава богу».

Хорошо бы выпить стакан чаю и закусить, напрасно он отказался от завтрака, Сергей мог бы еще раз его попросить, настоять, как это делают другие… Мысли Якова Гавриловича вернулись к фельдшеру и молодому врачу. Трогательная повесть о старушке, обиженной родными, печальный рассказ о девушке, оставленной своим женихом, и ее благодарность, выраженная столь необычно, — почему–то не выходили у него из головы. Маленькое правило, записанное в распорядке больничных учреждений, никогда раньше не интересовавшее ученого, заняло его мысли. Он не задумывался над тем, хорошо ли, дурно поступали в институте, отказывая в справке больным. Административный приказ был воспринят как должное, как проверенный наукой закон. Ему, Якову Гавриловичу, положительно нет дела до него, не он это правило утверждал и не ему за него отвечать. Пусть думают те, кто устанавливает запреты, хороши ли они, совпадают ли эти ограничения или расходятся с тем, что называется долгом врача.

Уйти от этих мыслей Якову Гавриловичу не удалось. Он вообразил, сколько горя и слез такие запреты стоят больным, как им трудно себя от них оградить. Никто не подумает удалить зловредное правило, как устраняют из обихода все, что причиняет напрасную боль. Такие же девушки и старушки, вероятно, страдают и у него в институте, а многих эти страдания еще ждут. Раз заколебавшись, Яков Гаврилович уже не устоял. Казалось, незначительное правило перестало быть частностью и выросло в препятствие, в суровое испытание для долга врача. Фельдшер не прав, Сергеи несомненно верно решил. У него свое мнение, такой не собьется в лабиринте между добром и злом. Не то что отец, готовый склониться перед любым циркуляром, перед догмой, освященной печатью.

Когда Яков Гаврилович оторвался от своих дум, он увидел сына, беседующим с мужчиной^ лет тридцати пяти, в засаленном пиджаке и в желтой рубахе с расстегнутым воротом. Каждый раз, когда тот заговаривал, на шее у него приходил в движение крупный кадык. Говорил он медленно, монотонно, складывая крест–накрест ладони, раздвигая и осторожно сближая их. Речь шла о колхозных делах.

— Не колхоз, а наказание, — однообразным голосом повторял он, — хотели председателем агронома посадить, а он не садится. У других всего вдоволь — и культиваторов и картофелесажалок, а у нас один лом.

Сергей успокаивал его: не будет этот агроном — другой найдется, а работать все равно надо.

— Что еще за новости, — сердился врач, — землю бросать!

Якову Гавриловичу показалось, что сын нахмурился и с упреком взглянул в его сторону. Задуматься над втим он не успел, так как внимание его привлекли заметавшиеся в испуге глаза больного и резко выпирающий на шее кадык.

Смущенный колхозник поднялся, отставил неправильно сросшуюся ногу, и выражение его лица стало брюзгливым. «Что бы вы ни сказали, — говорило это лицо, — чего бы мне ни предлагали, я все равно буду недоволен».

— Не за что держаться, — сказал он, — не стоит она, эта земля.

На это возражение врач ответил недоброй усмешкой и, резким движением толкнув ящик стола, дважды повернул ключ.

— Можешь, Матвей Матвеевич, из колхоза уходить, но нашей дружбе на том конец. Говори, что надо.

Якову Гавриловичу кажется, что сын только для вида распекает колхозника, он вовсе не сердится на него. Упреки обращены к истинному виновнику его страданий: не так уж трудно догадаться, кого Сергей имеет в виду, достаточно лишь кое–что вспомнить… Увы, ни раздумывать, ни вспоминать Студенцов сейчас не может, мысли его, как птицы, выпущенные из клетки, рассеялись. Они готовы к чему угодно прильнуть и куда угодно сбежать от него. Казалось, что им до кадыка колхозника, неужели ничего нет более важного на свете?

Больной жалуется врачу, что его рвет и боль в желудке не дает ему жить. Раньше бывало не так, теперь все хуже и хуже.

Врач выясняет, давно ли начались рвоты, тяжесть в желудке, рассматривает рентгеновские снимки и анализы, подробно изучает прошлое и настоящее организма, привычки и склонности больного, его пороки и слабости и тщательно это заносит в историю болезни. Он выслушивает сердце, легкие и размышляет вслух: «Отлично, отлично, проверим еще раз… Так, так хорошо…

Ах, вот что… Ну, ну, послушаем». Благополучие вызывает у него кроткую улыбку, подозрение — тревогу и раздумье. «Так, так, Матвей Матвеевич, — говорит врач, — доигрались… Председатель колхоза вам не по душе, порядки не нравятся, то да се не по нас…» Он кладет больного на кушетку, ощупывает суставы, внутренности и вновь переносит свое взимание на грудь. Снова и снова напрягает он слух, чтобы вырвать признание у организма. Сам творец процедуры выстукивания позавидовал бы такому искусству.

Внимание Якова Гавриловича привлекают рубцы на теле больного. То были некогда раны, глубокие и мучительные, они заживали с трудом. Он отводит глаза от исполосованного тела, а взгляд снова возвращается к рубцам. Как убедить себя не думать о том, что его не касается? Ненужные впечатления оттесняют важный вопрос, не дают разобраться в серьезной задаче: к кому обращены были упреки Сергея? Кого он имел в виду? Снова праздные размышления отводят его мысли в сторону. Ну, что ему до того, что конь ударом копыта некогда рассек колхознику лоб? Чего ради занимает его этот шрам? Пусть лицо человека двояко: молодое и красивое, с одной стороны, брюзгливое и старое — с другой, но что до всего этого ему, Студенцову?