Студенцов был уверен, что во всем происшедшем исключительно виновата жена. Его, Якова Гавриловича, положительно ни в чем упрекнуть нельзя. Агния Борисовна с этим согласна и по–прежнему его любит и одобряет во всем. Успокоив себя, он никогда уже над этим не задумывался, привык к тишине, к торжественному молчанию Агнии Борисовны, полюбил полумрак, полушепот, мягкие ковры, в которых тонет нога, рукоделие жены и прелесть вышитых подушек.

Яков Гаврилович проглядел, как подавленные чувства жены, угнетенные до последних пределов, приспособились к существованию в этом призрачном мире, где можно не слышать того, чего не хочешь, видеть только желанное, жить и чувствовать словно при осуществленной мечте. Не понял также Студенцов, что кажущиеся болезни и мысли о них служили ей защитой против голоса совести и ее упреков, что жизнь ее проходит бесплодно. Так истекающий кровью организм, чтоб себя сохранить, приспособляется жить в состоянии шока, отстраняя от себя внешний мир.

Кто знает, как долго продолжалась бы скорбная жизнь Агнии Борисовны, если бы отголоски того, что происходило в институте, не стали доходить до нее. Она не могла не заметить, что с некоторых пор Яков Гаврилович стал менее разговорчив, избегал шутить и каламбурить, часто задумывался и чем–то казался обеспокоенным. В разговоре с женой он не жаловался, как прежде, ни на судьбу, ни на врагов, грозящих ему отовсюду. Словно следуя на поводу неотвязной идеи, он часто мыслями возвращался к Андрею Ильичу. В голосе мужа, обычно твердом и независимом, появились нотки неуверенности, и странно звучало смущенное признание, что его утверждение было неверно. В речь вплелись новые понятия, от которых веяло искренностью и теплом. Никогда прежде Яков Гаврилович не искал так сочувственного взгляда жены, не домогался ее одобрения, как сейчас. Что–то пробудилось в его душе, первая это заметила Евдоксия Аристарховна, а затем Агния Борисовна.

Появление Андрея Ильича в институте сразу же привлекло внимание старшей сестры. После первых подозрений и недоверий, сопутствующих обычно каждому ее знакомству с людьми, она прониклась к Сорокину симпатией и постаралась привить эту симпатию Агнии Борисовне. Она рассказала о его несчастье, о любви к Елене Петровне и о научных исканиях, стоивших ему больших трудов. С присущей ей любовью к подробностям она описала подруге операцию, в которой директор ассистировал своему будущему сотруднику, сообщила об экстракте, изгнанном из института усилиями Сорокина, умолчав при этом о собственной помощи, оказанной ему. Агния Борисовна почувствовала к Сорокину уважение, которое перешло в глубокую признательность, когда она узнала, сколь многим обязана ему.

Чем больше Агния Борисовна прислушивалась к тому, что говорили ей Яков Гаврилович и старшая сестра, тем более крепло ее убеждение, что Андрей Ильич поможет мужу стряхнуть с себя все дурное и вернет ему любовь к научному исследованию. Она мысленно придала своему незнакомому благодетелю черты, некогда очаровавшие ее в дни ранней молодости, и сделала его своим союзником. Агния Борисовна возмечтала о переменах, мысленно видела Якова Гавриловича влюбленным в науку, терпеливым и нежным к другим. Темой их разговора будут его интересные операции и опыты. Вновь придет и утвердится их любовь, вернется Сергей, и наступит ее выздоровление. Словно отголосок страстной мечты, все еще далекой и недосягаемой, эти мысли возбуждали ее чувства, пробуждали тоску и звали из мрака к радостным просторам свободы.

Случается, осенью, когда перелетные птицы безудержно уходят на юг, над городом пролетит стая пернатых. Ветер подхватит их призывный клич и с звездного неба донесет его до двора, где спят домашние птицы. Их предки тоже летали с севера на юг, знали вкус воли, небесных просторов. Пробудится угасшее влечение у отяжелевших потомков, они тосклизо откликнутся, захлопают крыльями и на миг оторвутся от земли.

Так уж непобедима всесильная мечта!

В этот день по обыкновению, ровно в три часа дня, Яков Гаврилович подъехал к своему дому в безлюдном переулке, у набережной Волги, и поднялся на третий этаж. Он отпер ключом дверь и, бесшумно ступая по мягкому ковру, прошел через слабо освещенную гостиную, увешанную тяжелыми портьерами, к себе в кабинет. В столовой, где был уже сервирован стол, Агния Борисовна в своем длинном темном платье, придававшем ее облику холодную строгость, полушепотом отдавала распоряжения работнице.

Обед прошел в молчании. Перед самым уходом Яков Гаврилович вспомнил свою беседу с Петром Петровичем и пожаловался жене на Сорокина:

— Беспокойный и неугомонный человек! Каждый день придумает что–нибудь новое, все по–своему перевернет. Так и хочется ему сказать: «Утихомирьтесь, не волнуйте себя и других, меня хоть не сбивайте с толку. Удивили раз, другой и третий, не до бесчувствия же».

Яков Гаврилович сердился на Андрея Ильича и, как ему казалось, не без основания. После разговора с Михайловым, завершившегося неожиданным решением, он снова почувствовал себя свободным от влияний Сорокина. Недавний интерес к нему выглядел сейчас преувеличенным, прежняя симпатия — сентиментальностью. Он был уверен, что не там, в институте, а именно здесь его суждения верны и беспристрастны. Тут ничто не мешает здравому смыслу тщательно взвесить все «за» и «против».

Студенцов не сомневался, что способности и честность плохие пособники там, где нет достаточного жизненного опыта. Если и вверять Сорокину лечебное дело института, то разве лишь затем, чтобы самому убедиться и другим доказать, что фантазеры нетерпимы ни в науке, ни в практике.

Об этом Яков Гаврилович хотел сейчас рассказать жене. Агния Борисовна могла бы его одобрить и сказать: «Умница, Яков, бодрствуй и не забывай не доверять».

Заметив, что жена не слушает его, он молча ушел к себе в кабинет.

Вечером к Агнии Борисовне пришла Евдоксия Аристарховна. Подруги уселись в гостиной: хозяйка за пяльцами на диване, а гостья на низеньком пуфе с вязаньем, принесенным для этого случая. Когда спицы и иголка заходили в руках женщин, завязалась беседа. Воздав должное новым вышивкам, украсившим стены комнаты, рисункам на дорожках и обсудив несколько посторонних вещей, подруги заговорили о чем попало. Каждая вспоминала и тут же выкладывала все, что приходило ей в голову, никто не заботился о том, чтобы высказанное доставило другому удовольствие или представляло для него интерес. Разговор оживился, когда речь зашла о мужьях, о верных и неверных супругах. На эту тему сестра знала много интересных историй, и, слушая их, Агния Борисовна смеялась от всей души.

Евдоксия Аристарховна вспомнила одного из своих воздыхателей, самого молчаливого из влюбленных в нее. Речь его, неясная и вялая, оживлялась лишь тогда, когда разговор заходил о строительном материале и санитарной рубке в лесу. Он был лесником, любил охоту и с тревогой ждал лесных пожаров. Он приходил к ней в сельскую амбулаторию, садился в углу, чтобы никто его со двора не заметил, и, полный невысказанных дум, молчал. Когда они оставались одни, лесник смущенно глядел на нее и горячо говорил о дровах. По тону это было очень похоже на объяснение в любви. Ночами она часто слышала ржанье его Зорьки под окном. Это, возвращаясь из города, лесник останавливался около ее дома, не смея постучаться в дверь.

— Обиднее всего, — шутила старшая сестра, — что лесовик этот вовсе не был поэтом. Для него лес и роща были прежде всего кварталы. Скажешь ему: «Пошли, Степан Степанович, по грибы», он тут же спросит: «На двадцатый или семнадцатый квартал?»

Евдоксия Аристарховна шевелит быстро спицами и тихо посмеивается. Агния Борисовна улыбается. Время от времени сестра умолкает и подруги беседуют без слов: многозначительно посмотрят друг на друга, усмехнутся и понимающе кивнут головой. За этим прорвется сдержанный смех и даже раскатистый хохот. Кто узнал бы в этих веселых собеседницах строгую, неприступную сестру и бесчувственную к житейским радостям Агнию Борисовну!

— Так лесник и не объяснился?