До чего невыносимы эти мечтатели, подумал Студенцов. Им ничего не стоит спутать кажущееся с действительным, включить в деловую беседу фантастические планы, заговорить о будущем, как о чем–то свершившемся. Он чуть не поверил, что этот долговязый добряк изменил своему призванию.
— Такие методы, конечно, нужны обязательно, — сразу же согласился Студенцов. Фантазия, которая ни к чему не обязывает его, всегда найдет у него поддержку. — Пусть терапевты продумают эти методы познания, биохимики и фармакологи разработают препараты, за нами, хирургами, остановки не будет. У каждого свое: мудрецы изобретают новые идеи, а глупцы их распространяют.
Андрей Ильич с удивлением поднял голову, и на его лице отразилось смущение. Точно так же выглядел он, когда Яков Гаврилович в пылу красноречия обронил что–то нелестное по адресу человечества, которое перевирает имена своих мертвецов. Сейчас, как и тогда, его широко раздвинутые руки и грустная недоумевающая улыбка искренне огорчили Студенцова.
— Я не отвечаю за эти слова, — поспешил Яков Гаврилович принести свое отречение, — они принадлежат Генриху Гейне.
— Но ведь это было сказано по другому поводу, — с укоризной произнес Сорокин. — Нельзя нам, хирургам, отмежевываться от терапевтов, больные у нас общие и заботиться о них должны мы все. Принято, например, считать раковых больных хирургическими, но ведь это верно только отчасти. Прооперировал хирург больного, убрал у него опухоль, а дальше? Больной либо излечился, либо им заниматься должны те, кто лечит обычных больных, — терапевты.
Во всем том, что Сорокин сейчас говорил, не было ничего нового. Студенцов много раз это слышал от других и никогда с ними не соглашался. Он был убежден, что хирургия потому лишь преуспевает, что медицинская мысль во многом беспомощна. Неверно также, что деятельность врача–хирурга исчерпывается лишь операцией. Раковые больные принадлежат хирургии до конца. Так думал Яков Гаврилович и настаивал на этом. Тем более непонятно, почему сейчас в устах Сорокина эти мысли показались ему спорными и он готов был от них отречься?
Если бы кто–нибудь сказал Андрею Ильичу, что он оказывает на Студенцова благотворное влияние, он не поверил бы. Таких людей, как Яков Гаврилович, сказал он, незачем исправлять, они и так достаточно хороши.
Едва дверь за Андреем Ильичом закрылась, бесшумно открылась другая, и в кабинет вошел Михайлов. Директор поспешил склониться над лежавшей на столе книгой. Михайлов несколько раз обошел комнату, терпеливо поглядывая на увлеченного чтением Студенцова, и, убедившись, что тот не склонен вступить с ним в беседу, первый заговорил.
Якова Гавриловича так же мало интересовала сейчас раскрытая книга, как и те пометки, которые он делал на ней. От свидания с Андреем Ильичом у него осталось приятное чувство и хотелось возможно дольше его сохранить. После разговора с Михайловым исчезнет чувство внутреннего покоя, без которого нельзя быть ни беспристрастным, ни искренним с собой. Взбудораженное сердце ожесточится, и никакая правда не дойдет до него.
Студенцов решил дать своему заместителю высказаться, не допустив до себя ни единого слова. Не впервые ему пользоваться этим испытанным средством: делать вид, что слушаешь собеседника и думать о чем–то другом. Михайлову и в голову не придет, что директору сейчас не до него. После того как он уйдет, можно будет прерванные размышления продолжать.
Заместитель жаловался, что в институте нет элементарного порядка, Андрей Ильич ведет себя вызывающе. Евдоксия Аристарховна с ним заодно, гоняет по городу сестер без ведома дирекции, никого не признает, кроме себя. Говоришь ей, она огрызается: «Мои сестры это делали, — заявляет она, — во внеурочное время, из уважения к Андрею Ильичу».
Яков Гаврилович сосредоточенно смотрел на Петра Петровича и мысленно представлял себе, как возникает и умолкает звучание его голоса, как смыкается и размыкается голосовая щель и колеблются голосовые связки. Уловив в тембре голоса переливистый хрип, Студенцов заинтересовался природой этого явления. Некоторое время спустя внимание его привлек двойной подбородок собеседника, вздрагивающий, когда торопливая речь перебивается коротким заиканием. Не остались без внимания Якова Гавриловича и обильная испарина на лбу Петра Петровича и пунцовые губы под тонкими усиками. Директор смотрел на желтое лицо заместителя, которое не оживляли ни радость, ни гнев, ни ирония, и думал, что перед ним заводная кукла, вот–вот послышится шипение, пружинка оборвется и игрушка замрет.
Речь заместителя продолжалась, а Яков Гаврилович думал о том, что нота, которую повторяют чаще десяти раз в секунду, воспринимается, как непрерывное звучание; ряд точек, лежащих на расстоянии меньше одной десятой миллиметра, кажется как бы непрерывной линией… Мысли Студенцова от физики перешли к биологии, но течение их нарушил знакомый голос, выкрикивавший: «примиренчество», «двурушничество», «дезорганизаторы». Директор вспомнил, что слушает своего заместителя, и тут же пришло ему на память, что Михайлов пользуется подобными выражениями против тех, кто перед ним провинился. С помощью таких обидных эпитетов невинное прегрешение вырастает у него до уровня преступления, маленький проступок — до степени противогосударственного акта. Раз оброненное обвинение будет повторяться снова, запуганная жертва никогда уже не обретет покоя.
Напряженное размышление под монотонную речь заместителя утомило Якова Гавриловича, он подумал, что надо либо избавиться от Михайлова — услать его отсюда, либо выслушать. Прежде чем решение было принято, Студенцов почувствовал, что в нем нарастает раздражение.
— Если вы не одобряете Андрея Ильича, — вырвалось у него, — зачем вы ему сказали: «Безумству храбрых поем мы песни?» Ведь это двурушничество!
Внезапность ли, с какой это было сказано, несоответствие ли между вопросом директора и тем, что Михайлов надеялся услышать, или резкость голоса Студенцова, а возможно все вместе, — подействовали на Петра Петровича ошеломляюще.
— Поем мы песни… — бормотал он, — пожалуйста, сколько угодно… Но не переворачивать же вверх дном институт…
Студенцов не был доволен ни тем, что не сдержался, ни вопросом, который задал Михайлову, но совладать с собой уже не мог. Душевный покой, навеянный Андреем Ильичом, куда–то исчез.
— Нашелся человек, готовый трудиться не покладая рук, — сердился и увещевал Яков Гаврилович, — а вы что, испугались? Ведь он наше дело больше своей жизни любит. Кто из нас на это способен? Кто, укажите! Ничто ему не страшно, никого он не боится, ни меня, ни вас, потому что совесть у него чиста. Мы думаем, что решаем раковую проблему, он является и говорит: «Не решаете, а запутываете». Знает, что мы ему за это спасибо не скажем, не встретим с распростертыми объятиями, а он не останавливается, приходит и требует, чтобы экстракт из клиники убрали. Вот что значит быть верным себе! Разве вы способны на это?
Яков Гаврилович не мог уже остановиться, но теперь он этого и не желал. Заговорив об Андрее Ильиче, он снова почувствовал себя рядом с ним в этой счастливой атмосфере, где все помыслы искренни, движения непосредственны и чисты, в мире, где нет искусственных запретов, нет запоров для чувств. Ничто не может их удержать, и слова сами бегут, как бежит ручеек из незримых глубин земли.
— Какой бы он ни был, Андрей Ильич, — бесстрастно произнес Михайлов, — дисциплина остается дисциплиной. Марксизм учит нас не зазнаваться и строить свои отношения к другим по–честному, по–партийному.
Студенцов взглянул в его тусклые глаза, желтое, безжизненное лицо и презрительно процедил:
— Какой вы мертвый… настоящий лишайник.
Петр Петрович рассмеялся:
— Настоящий? Тогда не так уж плохо. Брызнет дождичек, и лишайник снова живой.
С точки зрения Михайлова, директор мог себе позволить вести себя так, как ему вздумается: возвышать голос, браниться и грозить увольнением. Обижаться на это было бы так же неразумно, как быть в претензии к вулкану или лавине за их губительную силу. Яков Гаврилович разделял этот взгляд, но, зная свое право, знал также его пределы. На этот раз случилось, что чувство меры ему изменило. Он подумал, что Михайлов отравляет ему жизнь, угнетает все хорошее в нем, и с нескрываемой брезгливостью сказал:
