Андрей Ильич не мог всего рассказать Елене Петровне. К чему ей был груз печальных сомнений, скорбные вести, способные кого угодно сломить?

Сомнения зародились у него уже в самом начале работы. Они возникли случайно, когда стали выяснять, надолго ли сказывается действие экстракта на больном. Полезность лекарственного вещества не всегда совпадает с продолжительностью его действия. В одном случае каждая новая доза повышает силы сопротивления, в другом — чуть взбодрив организм, исчезает без следа.

Выяснить это оказалось невозможным — в регистрационных карточках института не было на этот счет ни единой пометки. Елена Петровна не проследила за судьбой своих прежних больных, не заинтересовалась результатами отдаленного действия экстракта. Пока ошибка не устранена, нечего было и думать о дальнейшей работе.

Сорокин начал с расспросов. Он обратился к профессорам, ординаторам, диссертантам и сестрам в надежде собрать у них нужные сведения и тут ничего толком не узнал. Один из врачей, выслушав сомнения А лдрея Ильича, махнул рукой и шутя сказал: «Потол-». куйте с Яковом Гавриловичем, экстракт — его панацея». Искать у медиков ответа было бесполезно, продолжать исследования — бессмысленно.

Между тем время уходило, неопределенность утомляла Андрея Ильича, встречи с женой становились все мучительней, а вынужденная ложь — невыносима. Временами ему казалось, что следовало бы действительно поговорить со Студенцовым, рассказать ему правду, указать на ошибку Елены Петровны и спросить совета. Сорокин даже попытался это сделать, но в последнюю минуту у него не хватило решимости. Хорошо, если Яков Гаврилович его поймет, а вдруг не поймет., истолкует превратно и в душе осудит мужа, который оговаривает больную жену? Не лучше ли выждать, когда Елена Петровна поправится, и с ней обсудить положение? Неделя не вечность, он тем временем займется чем–нибудь другим: засядет за чтение новой литературы или хотя бы съездит к отцу на несколько дней. Старик в письмах давно звал его к себе и жаловался, что все его забыли.

Илья Степанович Сорокин жил в небольшом городке на Украине и в свои семьдесят пять лет продолжал оставаться на службе. После того как он отказался присутствовать в тюрьме при наказании розгами и, в знак протеста против телесных наказаний, вышел в отставку, он оставил Смоленскую губернию и стал санитарным врачом. Отец и сын давно не видали друг друга, и Андрей Ильич обрадовался случаю побывать у старика.

Елена Петровна согласилась с этим. В последнее время она не раз упрашивала мужа поехать. Теперь он кстати свезет фуфайку, которую она связала ко дню рождения отца. Болезнь помешала ей отправить вовремя подарок, пусть он извинится и поцелует старика.

Яков Гаврилович охотно отпустил Сорокина и на своей машине доставил его на аэродром. Они тепло попрощались, и, покидая аэродром, Студенцов вновь заверил его, что не оставит Елену Петровну без внимания. Андрей Ильич вошел в самолет, опустился в мягкое кресло и в предвкушении удовольствия закрыл глаза. Земля круто скользнула вниз, и с этого момента он забыл о ней.

Его окружали белые облака. Легкие, подвижные, с причудливыми очертаниями, они неслись друг за другом бесконечной чередой; одни — маленькие, прозрачные, другие — побольше, такие же светлые и невесомые. Время от времени их обгоняли огромные облака и, словно льдины в полярном океане, расталкивая и поднимая все на пути, уходили. На ярко освещенном горизонте плотиной вздымались могучие айсберги, их белые гребни, озаренные солнцем, сверкали позолотой и, казалось, дышали стужей.

Андрей Ильич смотрел на белый поток, вольно плывущий под небесами, и воображение увело его от действительности. Не облака, не айсберги плывут перед ним, это парят мечты и надежды человечества. Тут их обиталище, отсюда они с тоской взирают на землю, от которой оторвались и куда не вернутся уже. Когда самолет врезался в их гущу, белые тени окутывали его, падали вниз и вновь поднимались, чтобы вечно блуждать по безбрежной стихии, роняя на землю сумрачный отсвет.

Машина вдруг вздрогнула, затрепетала, взлетела и круто скользнула на крыло. Сорокин очнулся от своих мыслей, взглянул в окно и увидел, что гроза охватила полнеба, сверкали молнии и, судя по тому, что в уголках стекол как бы закипала вода и проворные струйки то рассыпались крупинками, то стремительно неслись друг другу навстречу, заключил, что льет сильный дождь. Прозрачные облака исчезли, их накрыла черная пелена, пронизываемая вспышками пламени.

Андрей Ильич отвел глаза от окна. Он думал о мечтах и надеждах человечества, не нашедших себе места на земле, о вечных законах бессмертной природы и о роковой тайне жизни и смерти. Он не видел непогоды, бушевавшей за окном, и мысленно следовал за белой тенью, вольно парящей в небесах. Когда он огляделся, кругом просветлело и яркое солнце заливало землю. Умытые и посвежевшие, тянулись чередой белые домики, обрамленные зеленью садов, темные квадраты скошенного и взрыхленного поля и блестящие лужицы, отражающие небеса.

Мысли Сорокина вернулись к земле, где осталась без решения трудная задача, которую сейчас никак не решить, где Елена Петровна, прощаясь, сказала ему: «Я буду считать дни и думать о тебе». Земные заботы оттеснили небо, и лишь незадолго до посадки машины Андрей Ильич заметил, что тучи следуют туда же, куда и самолет, им оказалось по дороге.

Пока маленький трамвайчик, позванивая и постукивая, катился по рельсам городка, Сорокин думал, что скоро шесть недель, как от отца не было писем, не случилось ли с ним чего–нибудь? Шесть недель — большой срок, всякое возможно. Давно ли он сам еще был всем доволен и счастлив. Прошел лишь месяц со дня их семейного праздника, а сколько за это время пережито! Старик, правда, еще крепок, но он мог заболеть. В доме не слишком много народа: тетя Софья — его стряпуха — да он. Отец упрям и не любит лечиться, не уговоришь его.

Андрею Ильичу показалось, что трамвай слишком долго простаивает на стоянках, скорей, пожалуй, добраться пешком, и на первой же остановке сошел. Он свернул в переулок, прошел дворами к берегу реки, густо заросшему травой и, ускоряя шаг, вышел на уличку, обсаженную каштанами и акацией. Еще один поворот, и за выкрашенным в зеленый цвет забориком покажется цветник, а в глубине двора — аккуратно расставленные ульи.

Последние несколько шагов Андрей Ильич прошел почти бегом. Вот и дом. Все на СЕоем месте: и заборчик, и цветы, и ульи. Между ними кто–то ходит, неужели отец? Да, как будто: такой же высокий, худой, в широкополой соломенной шляпе. Конечно, он — его пышные седые усы и клинообразная бородка.

Когда калитка скрипнула, Илья Степанович надел очки и сразу же узнал сына. Он сделал несколько шагов ему навстречу и укоризненно проговорил:

— Наконец–то пожаловал… Хорош! Хорош! «Не едет, — говорю себе, — и не надо, просить не стану».

Он сердился и улыбался, отмахивался от него, словно не желая его слушать, и в то же время приветствовал ласковым взглядом. Он оглядел сына с головы до ног и затем лишь обнял его.

— Хорошо, что приехал, не сержусь. Что ж ты один, без Елены? Не пустили, должно быть. Ну пошли в дом, позавтракаем, медку моего отведаешь.

Он взял палочку, прислоненную к деревцу, и, легко опираясь на нее, чуть сутулясь, пошел вперед.

«И палочки и сутулости не было раньше, — подумал сын, — и лицом он заметно изменился».

— Тетка Софья, моя хозяюшка, отправилась проведать внука и оставила меня одного. Не взьпци, если не так угощу.

Он был растроган приятной встречей и не удержался, чтобы не потрепать сына по плечу.

— Живем, как видишь, по–прежнему, я — в своей горнице, тетка Софья — в своей, а в твоей — никто.

Илья Степанович открыл дверь, и на Андрея Ильича пахнуло воспоминаниями, ароматом милого прошлого. В этой комнате он когда–то вечерами готовил уроки, по утрам шел в щколу, отсюда он уехал на фронт, сюда привел свою Жену — Елену Петровну. В комнате все оставалось так, как восемь лет назад, когда он уезжал отсюда.