Ванин громко смеется: вот она чем недовольна! Так бы сразу и сказала.
— Предупреждал, голубушка, Христом богом молил.
Он хочет показать ей хозяйство, повести в амбулаторию, в стационар, но она опускается на пень и решительно заявляет, что никуда не пойдет.
— Вы не должны принимать моих больных, — настойчиво повторяет девушка, — моя больница пустует, на приеме бывают два–три человека.
Ни в саду, ни в огороде, ни у него дома ей делать нечего, пусть скажет прямо, вернет ли он ей больных?
У девушки мягкий, волнующий голос, слова она произносит четко и ясно, словно с тем, чтобы, проверив на собственный слух, уберечь их от ложного звучания. У нее спокойный белый лоб и кроткие голубые глаза. От них становится легко, забываются огорчения и заботы.
Он все–таки упросил ее войти к нему в дом, выпить чашку чаю с медом. Они сидят за столом в большой пустынной комнате, хозяин приглашает гостью отведать варенья. Руки его нежно касаются вазы, осторожно подкладывают салфетку и мягко ложатся на стол.
— Вы простите меня, — говорит она и сильно краснеет, — я немного волнуюсь.
— Ничего, ничего, — успокаивает он ее, — умеренная лихорадка ведет к обилию идей и к большой легкости мысли. Так учили древние и не ошибались. Позвольте теперь, как говорится, побрюзжать… Объясните мне, пожалуйста, Анна Павловна, зачем вы с фельдшером ссоритесь? Друзей надо беречь.
— Друзей? — смеется она. — Плохо вы его знаете.
Самсон Иванович придвигает ей сочную грушу и говорит:
— Я четверть века знаю его.
— Он ссорит меня с больными, — жалуется девушка. — Я не позволю больному банки поставить, а он на своем настаивает. Как не поссориться? «Невзлюбил вас народ, — говорит он мне, — не желает признать. А почему не желает: должно быть, не верит. На веревочке его не потянешь. Не с вами одной, бывало так и с другими, пробовали уговором и посулами действовать, не выходило. Так и уезжали ни с чем».
То, что себе позволяли другие, она себе разрешить не могла. Больница обслуживает девятнадцать селений, пять фельдшерских пунктов, четырнадцать яслей и девять акушерских домов. Она тут нужна, нужна каждый день и час. Здесь, правда, трудно порой, мучительно трудно, но кто другой исполнит ее долг?
— Знаю, — спокойно отвечает он, — за это ему от меня досталось.
«Много ж вы, однако, знаете», — хочет она съязвить, но милая улыбка не сходит с его лица, и у нее ничего не выходит.
— Можно подумать, что кто–то аккуратно обо всем вам доносит.
— Почему мне не знать? Живем с вами рядом, кругом лес, тишина, у вас яблочко упало, а у нас эхо, точно с пушки пальнули. Да и мало ли кто заезжает ко мне, вот и вы одолжили, завернули…
Он снова придвигает ей грушу, делает это без умысла, как бы невзначай.
— Советую отведать, во всей округе такой не найти… Ваш Петр Васильевич недурной человек, его тут знают и любят. В нем гордости много, и справедливо, он лечит тут третье поколение людей, дай бог другим принести столько пользы народу. Больница ему жизни дороже, он умрет без нее. Не из–за чего вам спорить.
Он просит ее войти в положение фельдшера, быть снисходительной к нему. Руки Самсона Ивановича тянутся к ней, на лбу легли складки, напряженные складки раздумья. «Будьте благоразумны, — призывают они, — не слишком верьте своим впечатлениям».
Ванин умолкает. Он низко склонился к столу, катает пальцем хлебную крошку. Анна Павловна задумалась, голова низко опущена.
— И с больными, голубушка, не ладится у вас, — вспоминает Самсон Иванович, — одному отказали, с другим не посчитались — смотришь, и враги завелись.
Слова эти задевают ее, она не может промолчать. Что ж ей, слушаться каждого, быть на поводу у невежественных людей?
— Поставили бы вы пиявку, — спрашивает она, — при декомпенсированном пороке сердца?
Ванин улыбается: сколько раз приходилось на этот вопрос отвечать! Все они делают одну и ту же ошибку.
— Пользы от нее, конечно, нет, — соглашается он, — но и вреда немного. Многие пытались от пиявки умереть, но никому это не удавалось, хотя она, как известно, высасывает крови больше, чем весит, раз в пять… С народом, Анна Павловна, надо считаться, иной раз уступить, пожалеть. Приходит как–то ко мне смертельно больной старичок. «Одолели, — жалуется, — мозоли, помоги ради бога». Не на тяжкую болезнь, не на смерть, которая у него за спиной, а вот на что плачется бедняга. Покорный слуга, я начинаю лечить ему мозоли. Чего только не сделал бы я, чтоб помочь страдальцу. Другой подступает, скажи ему правду: не рак ли у него? Выложишь ему правду, он лечиться не будет, какой толк, все равно помирать. Обманешь, того хуже, он от операции откажется, авось так пройдет. А надо спешить, человек пропадает. Вот тебе, Ванин, задача, сиди день да ночь, придумывай выход. Делать нечего, говоришь ему: «У тебя злокачественная опухоль, которая может стать опасной для жизни. Удали ее и ты забудешь, что когда–либо болел». Где ему догадаться, что «злокачественная опухоль» и есть тот самый рак, которого он так боится.
Так в разговоре проходят часы, пролетают незаметно для обоих. Ванин заметил, что Анна Павловна умеет внимательно слушать. Соглашаясь с собеседником, она часто–часто кивает головой и при этом ласково улыбается. Ее возражения всегда осторожны и звучат как извинение.
— Скажите мне откровенно, — после долгого молчания спрашивает девушка, — не скрывайте от меня ничего. Бывает ли вам скучно, так тоскливо, что места себе не найдешь?
Яркий румянец заливает ее щеки, точно этим вопросом она невольно коснулась чего–то заветного. Самсон Иванович не понимает, отчего тут смущаться, всякое бывает.
— Мне скучать некогда: из амбулатории скачешь в больницу, оттуда на дом к случайным больным. Немного в саду покопался, и пора идти на обход. Дома — другая работа: ждут газеты, журналы, попробуй не почитать — одичаешь. Ближе к зиме новая забота — надо на курсах усовершенствования побывать. Так и не выберешься хоть часок поскучать.
Он не понял ее, ни слова не понял, не о том шла речь.
— Не бывает ли так, — спрашивает Анна Павловна, — потянет вас вдруг куда–нибудь далеко, на широкий простор, где нет ни больных, ни садов, ни огородов?
Теперь недоумевает Ванин: какой странный вопрос, не сообразишь даже сразу, как ответить.
— Почему я должен тянуться из родного края в чужой, из круга близких и друзей бог весть куда?
— Неужели не влекут вас к себе ни театры, ни музыка столицы?
Ванин насупился: за кого она его принимает? Он сдвинул лохматые брови и решительно провел рукой по усам:
— Влечет, Анна Павловна, и очень, а сильно потянет — поедем, побываем, посмотрим и вернемся домой.
— А остаться вы бы там не хотели?
Вот чего она добивалась! Так ли он дорожит своим окружением, что не променял бы его на столицу, на круг образованных и интересных людей?
— Нет, не хотел бы.
Он встает и, возбужденный, принимается шагать взад и вперед.
— Надо вам, Анна Павловна, знать, что я не бродяга и пристанища каждый день не ищу. У меня свой дохи, свои друзья и свой мир. Я создал его с трудом, и никакой другой мне не кажется лучше. Среди людей, окружающих меня, я не самый счастливый, не самый способный и умный. Из нашего района вышли два полководца революции, три удивительных краснодеревца — мастера из дерева творить чудеса, знаменитый математик и столичный певец. Они не забывают своих земляков, мы бываем у них, старимся, но не теряем друг друга из вида. Недавно тут открыли новый талант, нашли художника. Мы послали его учиться, но взяли с него слово, что он к нам вернется… Нам тоже нужны люди искусства. Это мой мир, мне в нем не тесно и не скучно. Для меня он лучше других, потому что я в нем на месте и среди своих.
Расставаясь с Ваниным, Анна Павловна сказала:
— Заезжайте ко мне, буду рада. Вы прекрасный человек, и я буду помнить нашу встречу.
— Как же, как же, — обрадовался он, — заеду побрюзжать, молодости набраться… Погодите, погодите, самого главного мы так и не решили. Давайте я все–таки вам помогу, только, чур, уговор: все делать по–моему, возражений не потерплю. Извольте после приема каждый день сюда приезжать. Будем с вами тут заниматься. Кое–чему вас научим, особенно, как обращаться с народом. Хотите не хотите, а надо. Кое–чем вам поможем, только об этом молчок. Не спрашивайте, все равно не скажу. Не беспокойте завхоза, я буду своих коней присылать. Договорились?
