Я не знаю, как потом Конев и Буденный будут оправдываться перед народом за их командование, немцы продвинулись более 200 км, за столь непростительное руководство войсками под Москвой, но мне точно известно, что когда Жуков принял фронт, то по данным Генштаба и на моей карте значилось, что в районе Вязьмы были в окружении и полуокружении 16, 19, 20, 24 и 32 армии и группа войск Болдина*. Конева оставили заместителем командующего фронта, а затем назначили по рекомендации Жукова Г. К. командующим Калининским фронтом.

Но немцы рвались к Москве. Столица ежедневно бомбилась, правда, ущерб был невелик, так как ПВО сразу открывало огонь, но, кстати сказать, предупреждение налетов было крайне медленное. Имевшиеся у нас радиолокаторы могли встретить противника лишь не более чем за 200 км.

Если учесть скорость Ю-88 немецких бомбардировщиков до 600 км/ч, то, естественно, 15–20 минут мало для того, чтобы успеть предупредить зенитчиков, а тем — приготовить орудия к бою и разыскать в небе самолет, да еще при сплошной облачности. Поэтому и прорывались Ю-88 на Москву.

Я помню, поехал на авиазавод в районе «Динамо» в час дня. Напротив Телеграфа раздался взрыв авиабомбы, и нас волной резко толкнуло вперед.

Я шоферу велел остановиться и увидел следующую картину: против парикмахерской остановился грузовик, шофер, как живой, сидит за рулем недвижим. Рядом — солдат растерявшийся. Спрашиваю: «Что стоите? Уезжайте в сторону!» Солдат отвечает: «Шофера убило». Я взглянул на него и изумился. У него от взрывной волны сзади выскочили оба глазные яблока и на мышцах висят на щеках. Ну, мы с солдатом отодвинули его в сторону, и я отвел машину в переулок, а солдату приказал позвонить в милицию. Затем напротив магазина «Сыр» я увидел толпу женщин и стариков, которые ахали и плакали. Подошел и увидел несколько убитых, раненых, все в крови, а одна женщина сидит на тротуаре, а ноги у нее на плечах, и вся обливается кровью и кричит: «Спасите, помогите!» Оказывается, у нее осколками ноги перебило в двух местах — в голени и выше колена, и они завернулись на плечи, когда она падала. Они все стояли в очереди за хлебом, и в это время разорвалась авиабомба.

Ну, я быстро вызвал «скорую помощь», и всех развезли. Такая злость после этого появилась, что я был готов своими руками разорвать любого немца. И случай представился скоро.

Выехав на следующий день на Волоколамское шоссе, я увидел, как <немецкий самолет> сначала на высоте метров 600–700 выделывал какие-то фигуры, а потом задымил и пошел на снижение на лес. Мимо нас прошел уже на бреющем полете. Я ясно различил впервые близко фашистские черные кресты на крыльях. Затем в лесу совсем опустился и скрылся.

Мы с адъютантом и шофером бросились к месту посадки. Когда подбежали к поляне метров 400 длиной, там увидели немецкий Ю-88. Выхватив револьверы, подбежали к нему.

За штурвалом сидел немецкий офицер, рядом застреленный им штурман, сзади видна была голова радиста-пулеметчика. Я быстро скомандовал офицеру и показал рукой: «Вылезай!» Он тут же застрелился. Как потом я разглядел погоны — полковник. Радиста я взял с собой, а бортмеханик потом вылез побитый. Его отправил в медпункт.

Когда я привез радиста в Москву и поместил во внутреннюю тюрьму, это на всех произвело отличное впечатление. Ведь немцы под Москвой, и живьем их никто не видел. Нужно прямо сказать, что выучка солдат не сдаваться в плен в первые месяцы войны строго ими выполнялась.

Ну, я решил из этого немца выжать, что можно. Вызвал на допрос, стал спрашивать, а он молчит и считает: «Айн, цвай, драй, <фир>, фюнф, зекс, зибен…» и опять снова. Мучился целый час — и ничего. Отправил в камеру.

К тому времени мы уже разменялись с немцами посольскими работниками. Немецкое посольство в Москве мы отпустили, а нам взамен немцы вернули через Турцию наших.

Мне доложили, что из Берлина прибыл толковый чекист — полковник Коротков[101]. Я его вызвал и говорю, что «немец-летчик придуряется и не хочет говорить, зачем прилетали в Москву, видно, что не с целью бомбежки. Поэтому вас переоденут немцем, и вы будете сидеть в камере вместе с ним и узнавать все, что можно». Немецкую форму я приказал привезти с самоубийцы-полковника, отмыть кровь и одеть Короткова.

Когда его одели, и сотрудник привел в камеру, то надзиратели и начальник тюрьмы мне докладывали о двух немцах. И более того, когда я Короткова вызывал на допрос, то его вели по коридорам два надзирателя, держа за руки, чтобы не вырвался.

На первом «допросе» Коротков об этом мне ничего не сказал. В разговоре с ним я услышал его предположение, что радист при посадке на лес, чувствуя неминуемую гибель, сошел с ума. Говорит невнятно, больше всего валяется на полу, а не сидит на кровати, и ему, Короткову, тоже приходится валяться на полу.

Суток через трое я сумел вызвать Короткова, который похудел, осунулся и пришел сердитый. Он вновь мне сказал, что он сумасшедший и от него ничего не добиться. Я ему сказал, что постараюсь скоро вызвать их вместе, и тогда решим. Тогда Коротков уже с обидой начал мне говорить, что долго ли его будут водить надзиратели за обе руки, смотреть на него — все надзиратели и сотрудники, которые встречают в коридоре, как на звери. Я засмеялся и сказал: «Скоро кончится».

Ввиду того, что я ни одного часа не имел свободного времени, мне удалось вновь вызвать Короткова с немцем через два дня. Когда они вошли и сели, я начал допрашивать немца, Коротков переводить. Это на немца не произвело никакого впечатления. Я убедился, что он ненормальный.

По окончании допроса я крепко пожал руку Короткову, сказал «спасибо», немец и на это не обратил внимания. Потом я вызвал надзирателей, которым сказал: «Немца в тюрьму, а полковника освободить, ему принести костюм, и он уйдет». Надзиратели выпучили на меня глаза и молчат.

Когда мы с Коротковым заговорили на русском языке, и я ему сказал, что буду его иметь в виду в дальнейшем, а он меня назвал Иваном Александровичем, тогда только надзиратели прозрели.

Я отклонился от основных вопросов, но их накопилось так много, что не успеваю записывать.

Ввиду того, что немцы продолжали двигаться к Москве, ломая сопротивление наших войск, создалось угрожающее положение. В некоторых местах немцы подошли на 25–30 километров от Москвы.

Геббельс* вовсю трубил, что фюрер дал команду к 7 ноября взять Москву. 16 октября ГОКО принял постановление эвакуировать все наркоматы и центральные ведомства в Куйбышев. Паникеры и трусы начали кричать о сдаче Москвы и бросились наутек.

Мне позвонил Молотов и сказал: «Соберите всех наркомов и объявите, чтобы в трехдневный срок с министерствами выехали в Куйбышев. В Москве оставили бы только охрану зданий. Военные министерства, т. с. которые изготовляют боеприпасы, танки, самолеты, ракеты и все необходимое для армии, должны в Москве оставить небольшие оперативные группы 10–15 человек для руководства производством».

Я к 12 часам ночи успел всех обзвонить наркомов, и они собрались у меня в кабинете. Ввиду того, что Серова знали почти все наркомы, то у них мой звонок не вызвал удивления.

Правда, когда уже стали собираться наркомы, у меня мелькнула мысль, что ведь фактически я собрал как бы совет народных комиссаров, только не было председателя и заместителей. Но раз мне поручил 1-й заместитель председателя СНК, то, видимо, и имел право.

Когда собрались, я проверил, все ли, по списку. Не было Папанина* — Главсевморпуть, Шашкова* — Речной флот и Малышева*. Но я не стал дожидаться и в час ночи сказал, что принято постановление ГОКО об эвакуации наркоматов в Куйбышев, и разъяснил порядок, снабжение подвижным составом и т. д.

Все понимали, что обстановка вынуждает это сделать, и вопросов задавали мало. Основной вопрос был задан, на который я сам не знал, что отвечать, это: «Наркомам уезжать или нет?»