В 21 ч. 30 мин. Молотов вызнал Шуленбурга* (посол Германии) и спросил, почему немцы не отвечают на запрос СССР о стягивании своих войск к нашим границам. Тот ничего не мог сказать.

Вечером мне из Львова доложили, что пограничники задержали немца-фельдфебеля, который сказал, что 22 июня немцы переходят в наступление на СССР.

Через несколько часов было Политбюро ЦК, куда были вызваны Тимошенко (НКО) и начальник генеральною штаба Жуков. На Политбюро было решено привести в боевую готовность войска Красной Армии, в связи с тем, что «22–23 июня возможно внезапное нападение Германии на СССР».

21 июня, несмотря на то, что в субботу мы уходили немного раньше, на сей раз задержались. Ночью позвонил секретарь наркома и предупредил, чтобы я не уходил, будет нарком и вызовет.

В 3 часа 30 минут мне позвонил начальник Львовского УНКГБ и доложил, что на границе неспокойно, немцы открыли огонь по пограничникам. Я приказал уточнить, в чем дело.

Через минут 10 позвонил вновь и говорит, что Перемышль обстреляли немцы и вошли в город. Затем мне позвонили из Бреста и примерно то же сообщили[72].

Я быстро пошел к наркому, а в это время все заместители наркома собрались у Берия, я пошел туда.

Берия объявил, что «немцы напали на СССР, перешли в наступление и продвигаются. Всем быть на местах и следить за обстановкой». Я пришел к себе в кабинет, ко мне зашли заместитель НКВД Круглов* и Аполлонов*.

Настроение ужасное. Мы высказывали различные предположения, чем это кончится, хотя это было только тяжелое начало. С упреком мы говорили о том, как наше радио и печать ежедневно благодушествовало и не предупреждало наш народ о грозящей опасности и, более того, сообщение ТАСС 14 июня от Советского правительства усыпляло народ, что немцы не нападут.

Как горько было за нашу Родину, вспоминая слова Сталина и Ворошилова, что «если враг нападет на СССР, то мы будем бить его на его же территории».

Все эти слова никак не вязались с действительностью. Конечно, элемент внезапности имел большое значение для немцев, но мы-то не должны были благодушествовать.

Я каждые полчаса звонил то во Львов, то в Минск, то в Ленинград, и спрашивал обстановку у начальников УНКГБ или у начальников пограничных войск. От всех получал ответ, что немцы бомбят, занимают города, спрашивали указаний, что делать с секретными документами органов, готовить ли сотрудников к отъезду, вооружать ли их, и чем. Мне было ясно, что немцы начали наступление в трех направлениях: в центре — на Москву, на севере — на Ленинград и на юге Украины.

Ночь прошла без сна. Нарком дважды вызывал и спрашивал обстановку и просил следить. Воскресенье до 12 часов сидел у телефонов, а днем решил проехать по Москве.

Народ ходил встревоженный. Останавливались возле репродукторов, так как по радио передавали обращение правительства к советскому народу.

Лишь утром 22 июня Тимошенко издал приказ, который мне дали прочесть. Приказ гласил о том, чтобы всеми силами Красная Армия обрушилась на врага там, где он нарушил границу, выбить немцев с нашей территории, но границу не переходить! Авиации разведать места сосредоточения авиации противника и его основные группировки и уничтожить, но далее 100–150 км не углубляться. И далее я уже не хочу повторять этот «приказ», из которого я сделал вывод, что Тимошенко не знает обстановки, а вернее, и тут сказалась уверенность нашего руководства в том, что это еще не война, а, возможно, недоразумение[73].

Читал оперсводку Генерального Штаба, было видно, что дело обстоит не так. Сообщения радио таковы: «Германские регулярные войска в течение 22 июня вели бои с погранчастями и Красной Армией, имея незначительный успех на отдельных направлениях».

И далее: «Во второй половине дня с подходом полевых частей Красной Армии атаки немецких войск на преобладающем протяжении нашей границы отбиты с потерями для противника». И тут, к сожалению, нельзя было сказать правду, так как немцы уже заняли ряд наших городов — Львов, Брест и др., и быстро двигались, шагая по нашей земле.

К концу дня я узнал, что посла Шуленбурга Молотов вызвал в МИД в 5 ч. 30 мин. утра, т. е. когда уже повсеместно велись военные действия, и посол объявил о состоянии войны с СССР.

Членов посольства мы интернировали, выставив охрану…

Мы сразу же, то есть с 21 июня, переселились на жительство в министерство, и больше я дома не был. Семью вместе со всеми отправили в Куйбышев.

27 июня, уже на пятый день войны, Москва перешла на военное положение. Еще накануне нарком госбезопасности Меркулов привел «весь оперативно-чекистский аппарат НКГБ-УНКГБ» в мобилизационную готовность[74].

Как один из руководителей Лубянского ведомства, Серов в полной мере испытал эту «мобилизацию» на себе. Он неделями не появляется дома, ночуя в кабинете или мотаясь по командировкам.

С первых же дней Серову поручают наиболее сложные, трудновыполнимые, а порой и беспредельные задачи. Неслучайно, когда 20 июля НКГБ и НКВД вновь сливаются в единый наркомат, руководимый Берией (он же — зампред Совнаркома и член ГКО), Серов остается его заместителем.

Зам. наркома Серов руководит войсками и Главным управлением тыла НКВД, налаживая охрану тылов. Он — один из отцов-основателей Центрального штаба партизанского движения, идеолог создания истребительных отрядов.

По указанию ГКО Серов регулярно вылетает из Москвы для выполнения спецзаданий: в Ленинград, на Донбасс, в Куйбышев. Впрочем, в его послужном списке есть и малопривлекательные страницы. Именно Серову была поручена первая в истории войны массовая депортация народов: в августе 1941 — го он руководит выселением в Казахстан немцев Поволжья.

Тем временем линия фронта все ближе подходит к столице. 13 октября, в самый напряженный момент, Серова назначают начальником Охраны НКВД Московской зоны. В его обязанности входит «наведение жесткого порядка на тыловых участках». Теперь он почти постоянно находится на передовой.

В случае сдачи Москвы Серов должен был остаться здесь нелегальным резидентом НКВД. По решению ГКО и лично Сталина, именно он возглавил особую группу («пятерку») для «проведения специальных мероприятий по предприятиям Москвы и Московской области»: организации взрывов и поджогов более 1,1 тысячи столичных предприятий, которые не должны были достаться врагу.

Как видно, Сталин доверял Серову и считал его человеком эффективным (неэффективным столько задач не поручают; едут на том, кто везет). В записях упоминается о семи его встречах со Сталиным с июня по декабрь 1941 года. Далеко не всякий маршал или нарком мог похвастаться таким вниманием со стороны вождя.

Впрочем, у этого внимания имелась и обратная сторона: достаточно было хоть раз сплоховать, чтобы впасть В немилость…

Как говаривал сам Сталин, «у чекиста есть только два пути — на выдвижение или в тюрьму»[75].

22 июня днем В. М. Молотов выступил по радио от Советского правительства с призывом к народу отстоять Родину от злодейского нападения фашистских захватчиков…

Мне это все понравилось, все сказано хорошо и правильно.

Затем были объявлены указы Президиума Верховного Совета СССР о военном положении в стране и о мобилизации родившихся с 1905 по 1918 год.

В тот же день Италия объявила войну СССР. В общем, «нежданно» на нас обрушилась беда, я нарочно сказал в кавычках «нежданно», так как мне в глаза так и лезли эти противные лица немцев-летчиков, которых я в марте 1941 года в Киеве допрашивал, когда их задержали в районе Луцка после вынужденной посадки…