В тот же день этот подлец Малиновский (бывший колчаковец)[756] приказал в 24 часа отправить <меня> в Ташкент на должность заместителя командующего войск округа по вузам. Всю ночь звонили и спрашивали, выехал ли я[757]…

Эти подлецы отомстили мне за мою прямолинейность и честность. И, несмотря на тяжелые переживания, я мобилизовал волю и мужество и выехал к новому месту. Более двух лет я честно, без замечаний, работал, выезжал по городам округа, где были военные учебные заведения, и проводил соответствующую воспитательную работу…

Как мне рассказывал Малин, в 1963 году в Кремле были все члены Политбюро и в перерыве сидели около фонтанчика. Хрущев высказал мысль, что Серова мы чересчур жестоко наказали, он заслуживает снятия взысканий. Через некоторое время Хрущева убрали.

Перед днем Победы меня вызвали в КПК[758] и объявили, что будут рассматривать вопрос о моем пребывании в партии. Туда же были вызваны работники ГРУ, бывшие мои подчиненные. Генерал Мамсуров (бывший мой заместитель) и другие генералы выступали и положительно обо мне отзывались, и заявляли, что основная вина ложится на Рогова и Смоликова, которые, вопреки решению Серова не принимать Пеньковского в ГРУ, подписали приказ о приеме предателя.

Председатель КПК Сердюк, видя такие выступления, объявил перерыв. В коридоре во время перерыва я слышал, как некоторые члены КПК уговаривали выступать против Серова.

После перерыва картина изменилась. Тот же Мамсуров выступил и говорил, что Серов был грубым, не считался с нами и т. д. Сердюк после таких выступлений внес предложение об исключении меня из партии.

Член КПК Петрова голосовала против исключения, заявив, что товарищ Серов был более 20 лет в составе ЦК партии и депутатом Верховного Совета СССР, имеет много заслуг перед Родиной и партией. И вот таким образом по указанию Брежнева за 2 года на меня наложили 4 тяжелейших взыскания, что является незаконным, как по воинскому уставу, где говорится, что за один проступок нельзя накладывать два взыскания. И вот в отместку за мое принципиальное отношение к работе так жестко наказали.

Через пару дней мне позвонил бывший адъютант Никитин и сказал, что его вызывали в КПК и потребовали дать на меня всякие нелепые и неправдивые показания, пригрозив при этом исключением из партии. Вот ведь какие бесчестные люди подобрались в аппарате ЦК. Попутно скажу о последующих преследованиях. Вопреки решению Правительства при увольнении ветеранов не откреплять от лечения в поликлиниках, меня немедленно открепили.

Переселили из квартиры, где я жил, в другой дом…

Организовали наружное наблюдение за мной, которое и сразу обнаружил, подошел к сотруднику КГБ, который за мной следил, и говорю: «Ну, что будем дальше делать, куда пойдем?» Он растерялся и говорит: «Не знаю». И ряд других подлостей.

…Мы должны учесть наши недостатки в изучении людей. Нам очень неприятно, что в наших рядах оказался предатель. Но это не значит, что мы должны опустить руки и бездействовать. Мы должны усилить бдительность, особенно к людям, проявляющим неположенный по должности интерес, и не допускать впредь в наши ряды предателей.

У нас ежедневно сотня офицеров общаются с иностранцами по должности, поэтому бдительность везде нужно соблюдать. Но нельзя допускать ненужной подозрительности, которую некоторые могут использовать и для сведения личных неприязненных отношений. Партбюро должно в этом отношении тщательно следить и одергивать таких сотрудников.

В пятницу в КГБ проходило совещание, где зам. председателя Банников* приводил примеры нездоровых явлений, когда сотрудники начали говорить друг на друга, кто общался с Пеньковским.

Он разъяснил им, что Пеньковский был такой пройдоха, что ко всем лез, потом бравировал знакомством с начальниками из КГБ.

Конечно, и сотрудники КГБ не могли сразу распознать предателя. Поэтому надо подходить тут принципиально, по-партийному, если что-нибудь заметили за сотрудником нечестное, надо не шептаться в кулуарах, а пойти к начальнику или секретарю парторганизации и сказать, после чего тщательно разобраться и объективно решить вопрос.

И об этом решении сказать заявителю, так и тому, на кого заявили.

В данном случае Пеньковский нанес нам ущерб:

а) он назвал офицеров, с кем учился в Военно-Дипломатической Академии, а также с кем служил. А они находятся за кордоном на официальных должностях. Этих мы предупредим, и вас.

б) Он назвал 3 человек, которые за границей имели на связи доверенных лиц по образцам. Это уже хуже.

в) Пеньковский ни одного нашего агента не знал, так как не был допущен к оперативной работе, а каких-либо поручений из Управления он не получал.

Что мы сейчас сделали:

1. Приняли меры предосторожности за границей, а Военных Атташе ориентировали об этом.

2. С руководящим составом Управлений, а в Управлениях со служебным и партактивом провели совещания с разъяснениями этого случая.

3. Всем нам необходимо повысить ответственность начальникам Управлений и особенно кадров по проверке и отбору наиболее проверенных и достойных для закордонной работы, улучшить партийно-воспитательную работу и изучение людей, удвоить энергию по выполнению возложенных на нас задач.

Во всех партийных организациях Управлений необходимо ещё раз разъяснить этот позорный случай, повысить требования по соблюдению военной тайны, по повышению ответственности за выполнение поставленных задач с учетом усложнившейся обстановки в смысле контрразведки в основных странах.

Сейчас они передают по радио, правда, это давно начали, примерно с 47 г. разоблачительные статьи по делу Лонгсдейла (из КГБ), Воссела[759], Сташинского и других, изображая, что СССР наводняет шпионами их страны.

По вопросу перевода предатели Пеньковского из Артиллерийской Академии в ГРУ я хорошо помню следующее.

Примерно месяца через три после моего назначения в ГРУ ко мне обратился начальник Управления т. Ляхтеров* и просил разрешения принять на работу в его Управление бывшего разведчика, хорошо знающего иностранный язык, заканчивающего Ракетные курсы Артиллерийской Академии.

При этом он добавил, что он его знает, а также дают положительную характеристику офицеры Управления Засорин* и другие.

Я ответил Ляхтерову, что надо посмотреть личное дело, а затем уже рассматривать этот вопрос.

Через несколько дней Ляхтеров и, возможно, начальник Управления кадров т. Смоликов зашли ко мне с материалами.

Просматривая личное дело, я прочел последнюю аттестацию на Пеньковского, где была отрицательная аттестация, оставленная Военным атташе[760]. Я упрекнул в несерьезном подходе к предложению и сказал, что такого принимать нельзя. Мне на это Лятеров ответил, что сам Военный Атташе оказался нечистоплотным и за неправильное поведение уволен в запас.

На справке, которая лежала передо мной, я написал, как теперь уже ясно, непродуманную резолюцию: «Не изменив содержания аттестации, данной Руденко, невозможно использовать в разведке».

Какой смысл я вкладывал в это решение: за прошедшие 3–4 года с тех пор, как написана аттестация, человек мог измениться, устранить недостатки, тем более что он продолжал служить в Советской Армии и учиться на ракетных курсах, куда не всякого офицера допускают. Поэтому при очередной аттестации изменится и содержание аттестации.

Я был уверен, что Ляхтеров и Смоликов так это и поняли, потому что, прослужив по 40 лет к тому времени в Армии, сами десятки раз составляли аттестации. Они также отлично знали, что никто не может изменить утвержденную аттестацию на офицера, кроме начальников, ее подписавших. И наконец, они знали, что начальник, у которого офицер прослужил менее 1/2 года, не имеет права его аттестовать.