Эта грандиозная система нормативности, возникшая как: необходимость осознания человеком своей борьбы и сосуществования с окружающим его миром и друг с другом, вырастала из мощного мифологического основания и охватывала причудливую совокупность мифоносных архетипов, габуизированных ценностей, и без преувеличения гениальных прозрений и интуиций, касавшихся микрокосма человека и макрокосма вселенной[130].
Остановимся коротко на двух важных моментах, непосредственно касающихся проблемы субъекта. Выше уже приводились две шлоки о возникновении мира и его устройстве. По сути, они в мифологизированной форме выражают две объяснительные схемы совокупности нормативных долженствований. Первая, более архаичная, является универсальной для всех традиционных людских общностей. В соответствии с ней мир создан определенной высшей силой (в данном случае Праджапати). В принципе он неизменен или подлежит цикличному возрождению и угасанию; человеческая природа, человеческие качества не зависят от самого человека (т. е. он не является самодостаточным индивидом), а суть следствия божественного волеизъявления (Брахма изначально создал существа, качественно отличные друг от друга). Божественная воля выражена в священном законе, нарушение которого вызывает беспорядки в мире. Именно поэтому «от голода к голоду, из муки в муку, от страха к страху, от смертей к смертям идут ничтожные грешники» (М.181.3). Вместе с тем праведники, соблюдающие священный обычай, могут рассчитывать на различные формы воздаяния. «На северном склоне Химавата (Гималаев)... чистый, прекрасный, кроткий, желанный есть мир, именуемый потусторонним. Здесь пребывают безгрешные, пречистые, незапятнанные люди. Безбедственные, полностью покинувшие заблуждения, жадность» (М. 192.8,9).
Из этой чрезвычайно простой и доступной объяснительной схемы следуют по крайней мере два важных вывода: во- первых, для человека традиционной культуры как члена праксеологического и практического сообщества мир, в котором он живет, пред-дан в виде запредельного знания (например, таинство творения, путешествие души в запредельном, во время сна, после смерти и т. д.). Это знание о мире в принципе не может быть понято, но оно может быть объяснено, усвоено, использовано, поэтому мир не нуждается в осознании в смысле исследования. Во-вторых, стратегия выбора человеком своего места в мире прежде всего зависит от того, каким способом он расшифровывает запредельное знание о мире, от того, насколько успешно сможет вписать свою человеческую самость в систему взаимоотношений, приданных различным сакральным символам, кодирующим запредельное знание о мире. Человек практически должен был показать, насколько его поведение, поведение единичного субъекта, общественно валентно, насколько оно соответствует общепризнанным ритуальным образцам, поведению нормативного идеала.
Грубо говоря, мир был понятен, освоен, доступен человеку как мир его социально-нравственной и религиозной роли,/ а человек рассматривался как таковой, только будучи хорошим, достойным, т. е. как нормативно-ценностный субъект. В переводе на язык примеров индийской культуры это означало, что мир кшатрия-воина и мир шудры-слуги были различными мирами и кшатрий, например, мог существовать постольку, поскольку он оставался либо становился образцовым, нормативным кшатрием (шудрой, брахманом, вайшьей и т. д.).
Таким образом, естественная склонность человека организовать мир как некое разумное целое проявлялась в традиционной культуре как закрепление в виде ценностей и сакральных знаний определенных объективно-человеческих качеств, как представление о мире, в котором ценность—норма—знание существовали в нерасчлененном единстве. Па всей видимости, это нерасчлененное единство складывалось на довербальном (либо невербальном) уровне. Во всяком случае, после того как были вербализованы его природные и общественные истоки, этот ценностно-праксеологический и нормативный комплекс существовал в течение довольно длительного времени только вербально—как изустная передача культуры.
В силу того что знание о мире представлялось как запредельное знание, а нормы и ценности даны в трансцендентном априори, единичный субъект не имел возможности сколь- либо заметно изменить взаимосвязь составляющих комплекса, несмотря на то что его компоненты подвергались постоянной инструментализации: знание о мире усваивалось, использовалось, ценности сводились к уровню одобренных норм, нормы существовали как множество; запредельный характер знания «поддерживал» сакральность ценностей и священную неизменность норм, и наоборот. Именно взаимодействие внутри этого комплекса (знание—ценность—норма), так же как изустность культурной традиции и множественность норм, в значительной мере предопределяли неоднородную гибкость, пластичную жесткость индийской культуры, которая, естественно, раздражала первых серьезных западных ученых,, справедливо не усматривавших в этой культуре системы в европейском смысле слова. Позднее исследователи установили: подобие системности индийской, а в более широком смысле вообще традиционной культуры в цикличности ее самодвижения (но не развития), которое характеризуется ритмом, как: бы переданным тремя тактами: соблюдением ценностной нормы, ритуальным отказом от нее, восстановлением прежней нормы.
Описанный выше праксеологический и нормативный аксиологический комплекс, отражающий принадлежность к традиционной общности, соответствующим образом определял установки единичного субъекта, его вйдение действительности. Здесь мы вправе говорить о формировании нормативно-аксиологического субъекта[131], соотносящего суждение о мире не с самим собой, а прежде всего с некоторым идеальным, образцовым -субъектом, представляющим коллективную видовую норму, видовой оптимум. В интересах коллективной общности нормативный субъект обязан был испытывать психологические переживания, «заданные» видовым сообществом. Говоря о том, что нечто является красивым, нравственным, хорошим, единичный субъект испытывал либо приписывал себе психические переживания, связанные с объектом оценки в той мере, в какой эти переживания должен был бы испытывать идеальный субъект, представляющий собой видовой оптимум как в эмоциональной, волеизъявляющей сфере, так и в сфере познавательных способностей[132]. Реальный субъект обязан был представлять видовой оптимум, и оценки, даваемые им, т. е. все «подлинные оценки», должны были иметь характер повелительного наклонения, нормативной посылки либо в скрытом виде содержать призыв к членам сообщества соответствовать идеальному субъекту.
Именно поэтому традиционная культура истолковывает различные индивидуальные качества, дифференцированные социальные роли как видовые, оптимальные, и, наоборот, в качестве индивидуальных она рассматривает все нормальные видовые качества человека как члена сообщества. Таким образом, «отвечая» на вопрос, что есть человек, традиционная культура рисует нам образ не интеллигибельной человеческой абстракции, наделенной формальными признаками либо личностной экзистенцией[133], а образ индивидуума, отмеченного определенными биологическими и социальными качествами, соотнесенного с различными этико-эстетическими требованиями. Например, «Бхагавадгита» как бы отвечает на данный вопрос так: «Человек — это Арджуна, смелый, справедливый герой, воин, бесстрастно выполняющий свой долг, верный бхакт (почитатель) истинного всемогущего бога».
Типология нормативного субъекта традиционного индийского общества в определенной мере выявляет гармонию между человеческим коллективом и средой обитания, центростремительными и центробежными силами внутри этого общества. Вместе с тем понятие такого субъекта нельзя полностью отождествить с понятием субъекта общины, представленной в самом широком социально-культурном контексте. Мы не можем этого сделать по той простой причине, что человеческое сообщество не в состоянии существовать только как сообщество нормы в виде человеческого термитника, в котором расписаны все роли и долженствования. История индийской культуры дает практически идеальный образец нормы, однако она предлагает также различные варианты нарушения и возврата к норме, отторжение и разрушение ее. Искусство здесь демонстрирует примеры художественного творчества, которое в интересах общей стабильности отвёчает на одни и те же вопросы и в котором процесс воплощения образа предстает в виде пунктуально выполняемого ритуала. Например, в классической индийской литературе образ любимой девушки (описание ее лица, волос, фигуры, характера, происхождения, поведения и т. п.) насчитывает около полусотни обязательных компонентов. (Аналогичные примеры строжайшего выполнения канона можно найти в любой восточной классике— прозе, поэзии, живописи, скульптуре и пр.) В соответствии с этой установкой искусство формируется как умение правильно воспроизвести нормативный код, как максимально возможное сближение мира образа и мира значений, склады- Бающегося по мифологизированной парадигме отношения к реальности.
