Из окружающих Елена выделялась какой-то особенной внутренней сосредоточенностью. (Тогда мы не знали, что она пишет стихи, и уж, конечно же, не подозревали о ее потрясающем дневнике. Все это откроется после ее ухода из жизни). Было видно, как ее раздражают пошлые мелочи жизни. И в то же время привлекала готовность Елены сходу включиться в серьезный разговор, связанный с непростыми проблемами культуры, литературы, кинематографа.

В последние два года Лена училась на искусствоведческом факультете ВГИКа. Училась увлеченно, азартно. Могла часами говорить о Тарковском и Параджанове, о Висконти и Буньюэле… Эрудиция была редкая (в этом легко убедиться, заглянув в «указатель имен», завершающий ее посмертную книгу «Избранное» (Иваново, 1996)). Любила спорить. Мнение свое отстаивала доказательно, горячо, с улыбкой. Помню, как она убеждала, что Цветаева — это одно, а «цветаевки» — совсем другое. Помню, как отвергала Баркову. Отвергала так яростно, что было видно: чем-то ее очень зацепила эта «странная» поэтесса. Позже из письма подруге мы узнаем: действительно, «зацепила».

И здесь самое время сказать, каким черным, страшным мифом обернулось Иваново для Елены Рощиной. В письме, написанном ею Инне Захаровой 28 октября 1993 года (до гибели оставалось меньше года), читаем: «В лицее был праздник, свет, стихи, музыка. „Иже херувимы…“ Потом вышла — на улицах: три с половиной фонаря и какие-то матерные мальчики. „Провинция мистически ужасна: была, есть и будет“, — написала как-то Баркова. И будет, да. И за эту действительность мне предлагают держаться? А зачем?..»

Иваново стало для Е. Рощиной символом российского неблагополучия во времена так называемой перестройки. Все раздражало ее в этом городе. Дневник в период ее ивановского житья пестрит такого рода записями: «Город, похожий на опустившегося люмпена. О, город в нашей судьбе никогда не статичен, он притягивает, мучает, задает загадки, он соучаствует в нашем росте, снисходительно и безмолвно принимая роман с ним, или замораживает душу, как этот, которому я не обязана ни крупицей своей души, ничем!» Или: «Иваново. Город, где хорошо не жить, а умирать. Погибать. Грязь (невероятная), лопухи, репей и особая нищета духа, какая-то невероятная его скудность. Кругом — знаки вырождения и гибели». И сразу после этой записи — как подавленный вздох: «Хочу города, который хранил бы мой романтизм во мне». Но вот вопрос: существовал ли на земле такой город, который сумел бы в это время и в этой стране сохранить ее романтизм? И не стало ли Иваново для Елены Рощиной метафорой бедствия, которого не поправишь никакой переменой мест? Ведь написала же она однажды в своем дневнике: «Как много значит в этой стране то, где человек родился. В этой стране, где, по сути, не нужен никто — ни поэт, ни мессия, ни посредственность. Где все одинаково равны в своей ненужности».

Что она могла противопоставить страшному безвременью? Только одно. «Бог даровал слова как единственную защиту от мира, — говорится в одном из писем Елены Рощиной. — Если я все-таки умру, это значит — не было бумаги и ручки». Ей хотелось верить, что и в самом крайнем случае рано или поздно одинокий голос страдающего человека будет услышан.

Этот голос слышат те, кому противно жить в поглупевшей от пошлости действительности. И, может быть, особенно нужно слово Елены Рощиной именно ивановцам, тем, кто живет в городе, где мучилась и искала выхода ее гордая, мятежная душа. Недавно (пишу эти строки в 2014 году) ко мне в руки попало эссе двадцатилетней ивановской студентки под названием «Моя Лена Рощина». Вот его начало: «Почти двадцать лет назад июльским утром в одно из окон самого обычного дома заглянул синий стриж. Он искал удивительную девушку, сумевшую его приручить. Но в комнате никого не было, и лишь необъятная, давящая тишина заполняла пространство. Обжегшись о нечеловеческий холод опустевшей квартиры, стриж отпрянул от окна. …Еще долго кружила осиротевшая птица над родным домом, а потом вдруг… исчезла. Говорят, что с тех самых пор синий стриж повсюду неустанно ищет свою хозяйку. Он часто появляется в маленьких городках вроде Родников, Любима или Ельца и заглядывает в глаза случайных людей, надеясь вновь отыскать то тепло, которое дарила ему девушка. Синий стриж является не всем. Его видят лишь те, кто умеет искренне любить, чувствовать, верить и помнить.

Имя девушки, которую и по сей день ищет сказочный синий стриж, — Рощина Елена. Вот уже почти двадцать лет ее нет с нами. Жизнь талантливой молодой журналистки была прервана недрогнувшей бандитской рукой в ночь с 17 на 18 июля 1994 года. Я не была знакома с Еленой, мы с ней разошлись во времени, зацепившись всего лишь одним годом совместного существования на одной планете. Но ее присутствие в своей жизни я всегда ощущала настолько остро, что она стала мне ближе многих живых людей. Рощина смогла во многом помочь мне, и в память о ней я решила рассказать о своей истории знакомства с ее синим стрижом».

В последней главе мы говорили в основном о 1990-х годах. А что дальше? Есть ли какие-то новые повороты в том, что мы называем «ивановским мифом» по сравнению с девяностыми годами? Ведь ни для кого не секрет, что наш город, утратив привычный мифологический ореол, превращается в нечто неопределенное. Где знаменитые ивановские фабрики — символ ивановского края? Да, мы часто сейчас вспоминаем Гарелина, Бурылина и других бывших радетелей Иванова. Но не оставляет мысль, что память о наших замечательных земляках носит потребительско-музейный характер. Ставим памятник Якову Гарелину, гордимся уникальным музеем Бурылина, но где активное продолжение их дела? Где сегодняшние меценаты, вносящие равный им вклад в культурное богатство нашего города?

В последнее время появилось немало интересных историко-краеведческих книг, связанных с ивановским прошлым. Здесь досконально воспроизводятся факты, разнообразнейшие события, происшедшие на нашей земле. Среди таких книг назовем в первую очередь основательную работу А. М. Тихомирова «Иваново. Иваново-Вознесенск» (2011), а также книгу А. М. Семененко «Иваново-Вознесенск и иваново-вознесенцы» (2011). Радуясь успехам краеведов, открывающим все новые и новые подробности исторического существования ивановского края, мы тем не менее не находим здесь ответа на вопрос о самоощущении ивановцев в современной истории. А самоощущение это весьма тревожно.

Недавно в ивановском журнале «1000 экз.» (2014, № 5) появилась небольшая статья Николая Голубева «Новый змий». Автор этой статьи по-своему продолжает ивановскую тему, поставленную в 1990-е годы в журнале «Знамя» Александром Агеевым. Причем, эту тему Голубев прямо соотносит с «ивановским мифом». Автор исходит из теории основного мифа, предложенного в свое время В. Н. Топоровым и Вяч. Вс. Ивановым, согласно которой в центре любой индоевропейской мифологии лежит сюжет о борьбе громовержца со змеем. «…Образ пресмыкающегося в ивановском мифе, — пишет Голубев, — найти достаточно легко — он очевиден. Со змеей местные поэты сравнивали фабрику, фабричные корпуса. <…> Фабрику-дракона в 1917 году победил громовержец пролетариат (как не вспомнить здесь кличку одного из ивановских большевиков — „Громобой“). А в 1990-е и в 2000-е уже прирученного, но разросшегося „ужа“ попросту раздавил рынок. Но неужели с победой над змеей-фабрикой закончился ивановский миф?..» И еще одно интересное соображение Н. Голубева: «По-моему, пугающий жалящий змей современного ивановского мифа — это железнодорожный состав (или автобус — не суть). Образ жизни, который он символизирует, — душит и угнетает не меньше, чем дореволюционная фабрика. Я еще не говорю о том, что в Москву буквально рвется ивановская молодежь. Смываются наиболее успешные и перспективные…»[351]. Что и говорить — безжалостный диагноз. Но не будем спешить ставить окончательной точки, памятуя о том, что история России непредсказуема.