И как только могла Баркова это написать?»[282] Чрезвычайно тяжелым стало для Барковой существование в Москве после того, как она покинула Кремль, Луначарского. В драматической истории разрыва Анны Александровны с наркомом просвещения мы снова находим «ивановский след». Немалую роль в этом разрыве сыграли ее письма В. Л. Коллегаевой, где Баркова саркастически описывает нравы кремлевской жизни, лицемерие, нечистоплотность новых хозяев Кремля. Письма попали в известное учреждение (затем они будут фигурировать в следственном деле Барковой). Луначарскому доложили о случившемся. Дальше — неизбежное: бездомность, безработица, безденежье, редкие выступления в печати и т. д.

Но и в этот кризисный для Барковой период, находились люди, не побоявшиеся быть рядом с опальной поэтессой. Были среди них и ивановцы. Отогревали душу землячки живущие в Москве сестры — Елена Александровна (в замужестве — Дубенская) и Нина Александровна (в замужестве — Царева). Их дядя — известный нам Авенир Евстигнеевич Ноздрин, приезжая в Москву, непременно встречался с племянницами и через них мог составить довольно полное представление о горьком московском житье Барковой. Ноздрин, который, как мы знаем, весьма прохладно относился к Барковой в пору ее жизни в Иванове, преисполнился глубоким уважением к ней, узнав о ее творческом поведении в Москве.

Не только сочувствие, но и своего рода земляческая гордость сквозит на тех страницах его дневника, где он рассказывает о московских бедах Анны Александровны. Приведем почти целиком, несмотря на большой объем, дневниковую запись, сделанную Ноздриным 7 октября 1927 года: «Видел Елену Дубенскую… Рассказывала она о мытарствах Анны Александровны Барковой, у которой жизнь и ее литературная деятельность по-прежнему проходит с большим надрывом, она спит на каком-то сундуке в коридоре квартиры Мороховца[283], это ее физическое место в Москве, а моральное еще, пожалуй, и хуже сундука.

За счет своей некрасивой внешности она слишком усилила свое внутреннее содержание, и она этим заставила на себя смотреть как на женщину большого и, пожалуй, чисто мужского ума, к тому же еще и иронического.

Но ирония ее, к сожалению, касается не только отрицательных сторон нашей жизни, но и положительных, она как бы перерастает современность, обгоняет ее, что у нее вкладывается и в ее литературные произведения.

Написала она „Серое знамя“, попыталась, было, его пристроить в „Новом мире“. Полонский рассказ нашел написанным сильно, но… за этим „но“ последовало обычное — „идеологически он нам никак не может подойти“.

Не то чтобы у Анны Александровны был сдвиг куда-то назад, а наоборот, ее образ мыслей анархический, и такого своеобразного понимания анархизма, что уже для нее и „Новый мир“ стал „Старым миром“, она идет дальше Москвы, и за это ее Москва не кормит.

В „Правде“ в одном из ее стихотворений Крупская нашла эротику там, где о любви говорилось ничуть не в сексуальном, а в общечеловеческом смысле… Анна Александровна создана и для театра, а новая ее пьеса едва ли где найдет театр, хотя бы он и был самый революционный.

Слишком остра тема ее пьесы: оплодотворение человеком обезьяны. Но, как говорят Татариновы, пьеса Барковой с литературной стороны так же блестяща, как и ее „Стальной муж“. У нее и в этой пьесе сказывается какая-то большая литературная культура, европеизм, не кочевряженье наших модных литераторов-художников, а настоящее человеческое слово и большое мастерство»[284].

Из этой записи зримо предстает картина вытеснения Барковой из официальной Москвы и вместе с тем внутреннего сопротивления вчерашней провинциалки столичному гнету. Недаром в эту пору она вновь вспоминает о родном городе, о его бунтарском характере, преломляя все это в интимно личный сюжет в стихотворении «Иваново-Вознесенка»:

Да, порой ей было невыносимо тяжело, и казалось, с поэзией, литературой, с «духовным творчеством»[285] надо распроститься навсегда. 9 мая 1931 года она написала такие стихи:

(«Лирические волны, слишком поздно!..»)

Поспешила Баркова с финальным выводом. Самый важный, «каторжный» этап ей еще предстояло пережить.

О гулаговских «путешествиях» А. А. Барковой написано уже немало. По достоинству оценена и поэзия, созданная ею в тех страшных местах, где творчество, казалось бы, напрочь исключено. Баркова по-своему отстояла честь русской поэзии, доказав, что и в самых нечеловеческих условиях человек остается человеком и вопреки всему способен творить. Заметим, что в лагере она создала лучшие свои произведения! Впрочем, об этом лучше всего сказала она сама:

(«Как дух наш горестный живуч…»)

В свете избранной темы, важно подчеркнуть, что Анна Баркова смогла пронести свой крест и пройти через самые трагические тернии «века-волкодава» во многом благодаря особой ивановской закваске. Она словно бы готовила себя к главному жизненному, творческому испытанию, начиная с самого раннего детства. Недаром в ее гулаговских творениях так часто возникают видения девочки из Иваново-Вознесенска, обреченной на непонимание со стороны окружающего мира, а потому еще более устремленной к каким-то далеким, неведомым другим берегам. «Доцитируем» тот отрывок из незаконченной поэмы «АБ + ВМ» (см. начало главы), где мы встречаемся с «бронзово-рыжей» Анютой Барковой: