Знакомство с дядиными записками «подарило» Порудоминскому-прозаику одну из ключевых сюжетных линий в новелле «Яд». Вот она.
В начале марта 1942 года 35 евреев, бежавших в конце 1941 года из Вильно в Лиду и легализованных там Лидским юденратом, были публично разоблачены. 14 марта их расстреляли в Лидской тюрьме, а с ними еще и большую часть юденрата и 200 больных евреев. Разоблачителем стал некто Янкель Авидан из Лиды: он ограбил местного священника, за что юденрат выдал его гестапо; он же в отместку выдал «нелегалов». 8 мая в Лиде состоялась «акция» – массовый расстрел 5670 евреев, в том числе и других беженцев из Вильнюса, после чего в Лидском гетто осталось 1,5–2 тысячи «полезных евреев».
Судьба самого Авидана нашла свое скорое завершение в Вильнюсском гетто, куда его перевели коварные немцы. 4 июня, по приговору еврейского суда, ратифицированному юденратом, и в присутствии немецких властей было повешено 6 человек: пятеро евреев-уголовников – за жестокие убийства и ограбления, а шестой, Авидан, официально за покушение на еврейского полицейского, а на самом деле в расплату за донос.
Во время казни, кстати сказать, веревка, на которой вешали Авидана, оборвалась, так что его казнили дважды – этой яркой детали Шур, видимо, не знал, и она никак не отразилась в новелле Порудоминского, рассказывающей и о Хайме Варенбуде, в довоенном миру – румяном силаче и агенте по снабжению завода «Электродвигатель», а в геттовском кошмаре – начальнике еврейской полиции. А начальником гетто – сначала председателем юденрата, а потом и его «представителем» (как бы фюрером) – гестапо поставило бывшего начальника Варенбуда Геноха, любившего так говорить о своем снабженце: «Варенбуд начинает и выигрывает».
В гетто вдовец Варенбуд жил с горячо любимой дочерью Софочкой и со свояченицей Симой, которую записал женой и с которой буквально жил как с женой («потому что крепкий, здоровый мужчина должен иметь женщину»): его Анечка, столь же горячо любимая, как и дочь, умерла в день начала войны.
Генох доверял Хайму и цинично объяснял ему, что «есть лишь один способ уцелеть – оставаться в живых как можно дольше, <…> смыть дерьмо и жить дальше, главное – жить дальше»»[312]. В реалиях гетто сие означало только одно: быть как можно ближе к нему, Геноху, ибо это он «представлял» евреев, в том числе и на тот свет, у немецкой власти.
Варенбудова Софочка, однако, гордо отказалась от своей ступеньки в этой гнусной вертикали, и, вместо того, чтобы сидеть в приемной у Геноха, стала швеей и каждый день уходила с бригадой на работу на кожевенную фабрику (такая же была и в реальном Вильно – именно на ней работал и Г. Шур). Однажды гауптштурмфюрер Рихтер заставил ее отца лично высечь ее лучшую подругу, Лизу Шапиро, за пронос муки: назавтра, у ворот гетто, Софочка сама вынула три картофелины и, задрав подол и спустив трусики, легла под такую же экзекуцию. С отцом после этого она перестала разговаривать, повергая его в замешательство: «”Белую булку ела, не спрашивала, откуда”, – тоскливо думал Хаим. Попробовал по душам: у него ведь одна забота – ее спасти. “Это тебе кажется, папа”, – так она ему ответила, и он замолчал, ошеломленный ее неверием».
А накануне Нового 1942 года между Варенбудом и Генохом состоялся следующий знаменательный разговор:
«…Пришел приказ выдать новые рабочие удостоверения. Всем было понятно, что тех, кому они не достанутся, скорее всего, отвезут на убой. Гетто застыло в знобливом ожидании.
Поздно ночью представитель Генох вызвал Хаима Варенбуда: Возьмите двух полицейских, пройдите по квартирам. Ваша улица – Михайловская, бывшая Пятого Года. Все, кто значится в списке, должны быть в шесть утра на школьном дворе. Объясняйте, что людей отправляют в лесной лагерь на заготовку дров.
Список был большой – несколько схваченных в углу ниткой листов, плотно заполненных именами. Хаим стрельнул взглядом в бумагу – первым номером в списке стоял Абрам Буравский (великий скрипач, член распущенного юденрата. – П.П.).
Представитель Генох, пощипывая бородку, смотрел на Хаима: Имеются вопросы?
Хаим растерянно протянул к нему список: Буравский – он ведь заслуженный артист… первая скрипка…
Бывший заслуженный, бывший артист, – уточнил представитель Генох, – и бывшая первая скрипка, поскольку вторых, третьих и четвертых, кажется, уже не осталось.
Он стоял, опираясь о черную кожу стола костяшками пальцев.
Слушайте меня, Варенбуд. Я говорю с вами, как с умным человеком. Каждый год в Судный день евреи просят Бога записать их в книгу живых. Но Бога нет, Варенбуд. Поверьте мне, если вы еще сомневаетесь в этом: Бога нет. Был бы Бог, мы бы с вами пили сейчас чай с вишневым вареньем, а не собирали людей на расстрел. Еще недавно вместо Бога у нас был этот, – Генох показал большим пальцем через плечо, туда, где на стене за его спиной темнел прямоугольник. – Теперь имеется гауптштурмфюрер Рихтер.
И есть еще я, представитель Генох. Мы и заполняем книгу живых и одновременно книгу мертвых. Рихтер требовал семьсот пятьдесят человек. Сторговались на четырехстах. Триста пятьдесят я на этот раз записал в книгу живых. Если хотите знать, рискуя собственной жизнью. Берите список и торопитесь по квартирам. В шесть утра все должны быть на месте. Иначе мы рискуем потерять и эти триста пятьдесят. Буравскому между прочим шестьдесят три года и на своей первой скрипке он поиграл вдоволь. А я еще хочу послушать, как будет играть ваша дочь.
Софочка – не на скрипке. Она – на пианино.
Послушаем и на пианино.
И, когда Хаим молча спрятал список в карман брезентового плаща и натянул на голову фуражку, прибавил: Я Буравского берег до последнего. Все. Поспешите».
И вот тут-то в коммунальной квартире, где жили Варенбуды, и в повествовании появляется… Яков Авидан – не из Лиды, а из Барановичей, но собственной персоной и под своим именем! Правда, автор новеллы дарит ему, бывшему артисту, желтый галстук-бабочку и редкую – не каждому доверишь! – профессию водопроводчика с бесценным правом одному выходить по работе в город, так как под улицами гетто, где проходили канализационные ходы, связанные с общей системой городской канализации и постоянно требовавшие ремонта, не было ни гестапо, ни литовских «активистов», ни еврейской полиции.
Варенбуд видел, как его Софочка, словно мотылек на огонь, вся летела к этому необычному типу. Хайму же этот фигляр был решительно не по душе, но и ему пришлось привыкать к тому, что вскоре Авидана стали называть не иначе как «зятек». Так же назвал его и Шмульгевский, заместитель Варенбуда по полиции, после того, как вернулся с мокрого дела в Лядах, где, по его выражению, и «зятек тоже крутился». Не столько такое искариотство, сколько такая близость к гестапо по диагонали, а не по вертикали, как у него самого, решительно не устраивали Геноха, и он с удовольствием приписал «зятька» к настоящим убийцам, которых у ворот гетто за небольшую плату, не моргнув, вздернул один бывший ломовой извозчик. Чем, потирая руки, остался очень доволен герр Рихтер: «Ну вот, теперь у меня в гетто есть свои убийцы и свои палачи».
Накануне Софочка заговорила с отцом: без Якова она не станет жить и дня. Но выцарапать «зятька» Варенбуд не смог – Генох решительно отказал, и впервые за все время между «представителем» и его «правой рукой» пробежала кошка. Софочка же обещание сдержала – «ушла», как сказала ему Сима. Лишившись дочери, Варенбуд лишился и сил и даже решил, что умирает. На что Сима, прижав его голову к себе, сказала: «Ты уже умер. Спи».
После этого оставалось только физически доумереть. С чем ему здорово подсобил Генох, хитростью заманив в вагон с отправляемой «в Латвию», то есть на расстрел, полутысячей еврейских душ. «Увидимся на первой остановке», – крикнул ему Генох снаружи, после того, как – может, и сам – захлопнул вагонный засов. И когда «качать права» у Варенбуда не получилось, и его столкнули вместе с другими в ров, он нагнулся, чтобы хотя бы успеть развернуть бумажку с ядом, принесенным по его же просьбе из города «зятьком», и затолкать его в рот, но и тут его ждал коварный обман – по вкусу он сразу узнал банальный анисовый порошок: «“Ах, негодяй! Негодяй!” – проговорил вслух Хаим Варенбуд и пошел под выстрелы». А сверху уже неслось: «Ты шо? Заснул?.. Сымай скорей портки! Все сымай! Догола!» (Человек выговаривал “г” мягко: “дохола”)».
