— Думал к новому году, но вырвался раньше, — рассказывал он отцу. Домаха налила им вина и, отойдя, остановилась возле буфета. Но барин посмотрел на нее тем безмолвным взглядом, в котором она безошибочно читала его волю, и экономка вышла. Кашпур с жадностью принялся за еду, забыв обо всех делах.

— О вас уже в Киеве говорят, — не без гордости сообщил отцу Микола. — Особенно о намерении шлюзовать пороги.

Данило Петрович вытер салфеткой жирные губы и посмотрел на сына.

— Пронюхали, значит. Ну что ж, пускай, я уже не таюсь. Пока что, сынок, леса скупаю, скоро заберусь в верховья Днепра. А там, гляди, и пароходы свои заведем, уже Марголин через Миропольцева намекал — пускай, дескать, вступает в компанию. А я не хочу. Компания — ерунда. Я сам пароходы строить буду. Весной, в Дубовке пристань открываю. То-то чудеса будут. Мне, сынок, лесу пока надо. Сплав к рукам прибрать.

Кашпур налил вина и залпом выпил большой бокал.

— Они на меня косо поглядывают. В юфтовых сапогах, в чумарке, дегтем воняю.

Он засмеялся и сразу умолк. Ему показалось, что сын не слушает его, что все это Миколе неинтересно. Он подозрительно взглянул на молодого человека, который сидел напротив и ковырял вилкой паштет, покрытый пленкой застывшего сала.

И невольно Данило Кашпур вспомнил: в погребе, за чугунной дверью, под замком, на гнилой соломе стонет еще один Кашпур, который тоже имеет право, и притом неопровержимое право, на миллионы, лежащие в екатеринославском банке. Ему вспомнился теплый летний вечер и появление брата. Гром, молния в ясную погоду. Все сразу могло пойти вверх дном. Все сразу. Но Данило не хотел делиться. Нет. А что, если сказать сейчас сыну все, начисто? Словно проверяя, стоит ли делиться с ним своими мыслями, Данило Петрович смерил Миколу взглядом. Бледное, выхоленное лицо и форменная тужурка на худых плечах, сросшиеся брови на запавшем переносье, прическа набок и пробор, как белая ниточка. Пахнет от него дорогими духами. Нет. Ему всего не понять. Да и зачем? «Придет время, созреет, как хлеб для жатвы, тогда, может, и скажу. Пусть лучше не знает».

А Микола удивленно всматривался в отца. Что это он вдруг замолчал? Глаза налились кровью, дергает усы, бороду, испытующе заглядывает ему в глаза?

— Вам нездоровится? — спросил Микола заботливо.

Кашпур смягчился. Взволнованный вопрос согрел душу.

— Сын, — сказал он громко, — единственный сын! «Данило Кашпур и сын» — это фирма. Кончай скорее твой политехникум. Инженер мне нужен, чтобы свой был, кровь от крови, плоть от плоти. — И Данило Петрович тряхнул головою. — Ладно! Что там у вас в Киеве? Хвались!

— Беспорядки, — отозвался Микола. — На заводах забастовка была, студенты тоже манифестацию устроили. Ходили по улицам.

— И ты ходил?

— А как же. Только не с ними. С товарищем с тротуара глядели, как полиция их нагайками, словно стадо. Крик, стоны, а полицейские верхами…

— Так им и надо! — рассердился Кашпур. — Правильно, нагайками по спинам, без жалости. — Он зло размахивал правой рукой, словно держал в ней арапник, а перед ним стояли студенты.

— У нас тоже, — сказал он, немного успокоясь, — нашлись такие, что книжечки разбрасывали! Принес староста Беркун Феклущенку, говорит, у сына нашел.

Я сразу к Фролову направил. Только какая же из него полиция? Пьяница… Да, бунтуют люди. Бунтует народ. Зря бунтуют. На чужое руку заносят.

— На чужой каравай рта не разевай, — вдруг прозвучало в дверях. Феклущенко стоял на пороге, протягивая газеты. — Газеты, — почтительно вымолвил он совсем другим голосом, словно первую фразу сказал кто-то другой. Он вошел неслышными шагами и положил газеты на край стола у самовара.

— А у нас какие порядки? — спросил его Микола, думая о Домахе.

— Мужик у нас смирный, — ответил Феклущенко, — да ведь и тихая вода плотины рвет. Да-с. Так что мы следим. Следим в меру сил своих-с. Батюшка Ксенофонт премного сведений имеет, через него исповедь и причащение идут. Только я думаю, Данило Петрович, что книжечка к Беркуну не с неба упала.

— Что, узнал? — спросил Кашпур, — Говори, не финти! Не люблю!

— Доложу. В одну минуту. Дубовик был у нас, Петро Чорногуз, браток Максима из Лоцманской Каменки. Так, значит, он — бывший бунтовщик, на «Потемкине» бунтовал… и теперь с революционерами.

Отец и сын насторожились. Довольный произведенным эффектом, Феклущенко разрешил себе ближе подойти к столу и даже сесть на краешек стула.

— Разведал я все. Саливан его пригрел, А он книжечки те сплавщикам незаметно всучил. Да-с. А теперь его прихлопнули. Под замок! — Феклущенко положил руку на руку и прижал их к столу. — Я, Данило Петрович, следуя вашим наставлениям, глаз среди сплавщиков имею. Мне оттуда все известно, все.

— Это хорошо, хвалю, — улыбнулся Кашпур.

— Мужик он хоть и воде брат, а мутен в мыслях, прозрачности в мозгу у него, как, примерно, в днепровском русле, не видать. Насквозь не проглянешь. Я и еще кое-что разузнал…

— Говори, говори, — торопил Давило Петрович, — чего про запас держишь?

— Помалу, Данило Петрович, помалу, ххе-хе-хе, — умозаключаю, что по всем фактам книжечка к Беркуну попала из рук Марка Высокоса — есть такой молодой плотовщик, сирота, тоже Саливон, царство ему небесное, в люди вывел…

— Ну, и что? — спросил Микола заинтересованно..

— Я, значит, и умозаключаю, что на него большое влияние Петро Чорногуз имел.

— Надо на него в полицию, — пожал плечами Микола.

— Нет, нет! — замотал головой Феклущенко. — Мы сами тихонько, как в своем дому, приглядимся, прислушаемся, ниточку за ниточкой к рукам приберем, а тогда, конечно, и в полицию можно.

— Клад он у вас, папа, — весело отозвался Микола. — Настоящий клад. Это же целая охранка.

Феклущенко, низко склонив голову, довольно улыбался. Но тотчас же поднялся и такими же неслышными шагами, как и вошел, исчез из столовой. Часы на стене пробили одиннадцать раз. Мелодичные сильные удары прозвенели в тишине. Кашпур вздрогнул, словно от холода.

— Ну, я отдыхать. Утром поговорим. Иди спать и ты. Устал ведь.

Как только Данило Петрович переступил порог кабинета и вновь очутился на кушетке, перед ним встало во весь рост то страшное, что должно было произойти этой ночью. Он заспешил, точно боялся опоздать куда-то. Сбросил туфли, надел сапоги, взял фонарь, что стоял в углу между столом я книжным шкафом, быстро оделся и, стараясь не шуметь, вышел. Несколько секунд постоял на лестнице террасы. Вдохнув крепкий морозный воздух, спустился в парк.

Полою бекеши прикрыл фонарь и, держась ближе к деревьям, пошел по аллее.

Через несколько минут Данило Петрович стоял перед небольшим флигелем. Низенькое здание пряталось среди деревьев. Оглянувшись, он. посветил и открыл двери. Заперев их за собой и держа в вытянутой руке фонарь, начал спускаться по лестнице, ведущей в подземелье. Снизу шла волна тяжелого, прокисшего воздуха. Кашпур машинально насчитал двадцать четыре ступеньки.

Дальше потянулся узкий подземный коридор. Кашпур ускорил шаги. Иногда тусклое пламя фонаря вырывало из тьмы заплесневелые стены, сложенные из грубо тесаного камня.

Двести лет назад один из предков графа Русанивского выстроил этот подвал. Здесь его жена двадцать лет просидела под землею, сошла с ума и умерла; в этом подземелье истязали непокорных крепостных, беглецов из барских поместий.

И в это же подземелье купец первой гильдии, лесопромышленник Данило Кашпур запрятал своего единоутробного брата. Шестой месяц сидел Максим Кашпур под землею. Через зарешеченную фортку в чугунной двери ему подавали воду и хлеб, изредка — мясо. В темной каменной яме на гнилом тюфяке он лежал, потеряв счет дням и часам, кутаясь в порванный кожух и безнадежно посматривая на чугунную дверь. Он плакал и кричал, рвал на себе волосы и до крови грыз пальцы в бессильной злобе на себя, на свою судьбу, которая так обманула его.

Много лет тому назад по стране разнеслась весть о невиданной афере в Рогожском банке взаимного кредита: внезапно оказалось, что банк платил фальшивыми деньгами, а куда девались сотни тысяч рублей, внесенные вкладчиками, так и осталось невыясненным. В газетax об этом не писали, но люди, понимающие в подобных делах, говорили, что где же видано писать о таких вещах в газетах; был слух, что к этой афере приложил руку сам министр внутренних дел. Банк закрыли. Некоторое время правление находилось под арестом. Говорили, что в помещении банка нашли машину для печатания фальшивых денег. Вскоре почти всех главных акционеров выслали, нескольких, и среди них брата Кашпура, Максима, отправили на каторжные работы в Сибирь.