ПРАЗДНИК КРАСНОЙ ЗЕМЛИ И когда опустеет небо, проснутся они… От крови пьян поэт! А после боя слова развязны разбрелись из строя. И строки славы, как пустые роги (пир утихает), валятся под ноги. Провидец, выходи на поле битвы, решился спор величья и обиды, пустынно поле жизни, нет убитых, шлемы, словно панцири улиток, да кое-где раздвинется трава и мертвая — из грязи голова, глаза растоптаны, и шеи нет. Оракул, стой. Иди, ищи, поэт. Ступай туда, откуда конский стон, шагай, на посох слуха опираясь, увидишь за холмами мертвых стан — врата земли для лучших отпирают живые братья их. II Огромен ров. Дно выстлано двурогими коврами, воздвигнут в центре пропасти шатер тремя равновеликими углами. Ишпака вносят, вдетого в броню, укладывают на широком торе. Кувшины справа — золотом набиты, в бою добытом. Кувшины слева — темное вино и жидкий жир. А вяленое мясо уложено в тугих мешках копченых, хлебы льняными тканями покрыты. Эй, кравчий, наливай вина поэту! Я стоя выпью за кончину эту. …Вокруг шатра (так тесно в этой яме) сложили воинов, ушедших с ним,— кыр-гузов, ики-пшаков и косогов. Скульптуры неживые в рваных латах, мечи сияли, колчаны лоснились. Они готовы к тем сраженьям славным, которые им на земле приснились. В их лицах искаженных ты прочти немые отраженья слов последних, меж тем и этим миром — ты посредник, тебе открыты тайны все почти. О чем подумал рыжий ики-пшак, мечом лидийским в горло пораженный? Оскалился. Чему был воин рад, вступая из садов в пустыню Гоби?— "Проносятся мимо ревущие острия копий!" А этот серый, скорченный от боли, кишки в руке, в другой зажат клинок, что выражал он в миг последний воем? Себя, наверно, спрашивал о том; "Можно ли драться с распоротым животом?" "Можно!" — слышал он рев обезумевшей воли. III Скуны держались отдельно — поближе к шатру. Уч-ок, Наводящий Ужас, лежал безголовым. Напрасно искали главу — в траве затерялась, в легендах осталась. Воспет величавый подвиг: ему оторвали голову утром в начале битвы, а он продолжал рубиться и только в полдень, когда закричал в желудке баран пронзенный и клич не раздался, в сердце произнесенный, когда три стрелы Яздана добили печень, когда отломили руку и стало нечем врагам наносить безжалостные удары, он с мерина пал, он понял — подкралась старость. Эй, кравчий, собака, подай мне другого вина, за воина славного встану и выпью до дна! IV Хан был одинок без нее, и она одинока. Ну что же, она пожелала, ее не держали. Она по ступеням спустилась на дно могилы. Пошла по телам. Живые ее уважали. Они наблюдали с увалов и, кажется, знали: Шамхат покрывала пространство между кругами. Все ближе шатер. У входа, спиной к косяку, сидит обескровленный, череп проломлен, Дулат, тяжелая палица, взятая с болью, в руке, он будет и там рядом с вами (входите, бике!), сидит, ухмыляется вытекшим глазом Дулат, у ней настроенье испортилось, можно понять. Прекрасно тому, кто, не мучая мыслями разум, из круга в другой переходит не медленно, разом. (Не медли, о кравчий!) Она у дверей. Опустила на белый порог войлок полога. (Опустела проклятая чаша. Эй, кравчий, не можешь почаще!..) Светильники, полные маслом, она засветила и веером мух прогнала с лица властелина. Нелегкий тундук приоткрыв, помещенье проветрила, хлебы и кувшины с водою и маслом проверила, И стала готовиться к ложу, читатель мужайся! V Эх, Шамхат, это имя ело ему глаза, набивалось в ноздри, сыпалось красным песком в пищу, крошило зубы, это имя, похожее на фырканье кошки, собачий чих, его противно брать на язык и давить зубами, если бы мог Ишпака, хотя бы ради забавы, он, как собака, бы выгрыз его из памяти вместе с кусками окаменевшего мозга!.. Но поздно. VI …Сняла диадему добротной шумерской работы и бусы снимает, алку не спеша отстегнула. За стенками — крики. Браслет золотой отогнула тяжелый, старинный — с изнанки он черен от пота. …Спускают в могилу коней и руки на них поднимают, их колют под ухо, и лошади не понимают. Их режут и режут, кричат, вырываются кони. О кравчий, я их уважаю за эти законы! VII Все! Все повторится! Не быть лишь сюжету такому! Лиловых шелков! Горячего синего цвета ее одеяний. Не будет такого контраста между смирением стана и бешенством контура бедер,— изящный кувшин, наполненный, холодом страсти. Вы будете пить из темных рассохшихся ведер, из бочек дубовых, несоразмерных жажде, толпу утоляющих мутной ржавою жижей, из луж повседневных. Кувшины бывают — однажды. …Она обнажилась, стыдливо легла под светильник, свет жадно хватался, ласкал, но она не пустила ни блика в межбедрие. Лежа в холодной постели, тень левой груди мгновенно клинком осветила и — на бок! VIII …Из щели тундука на тело дуло, она к животу колени тянула. Ударили горсти земли по шатру, и пламя светильников плачем пригнуло. Ладонью ползя по раскосому лику, безглазому, явному, как улика, она шевелила губами: — Косуля… Косуля любимая…— не обманула. Шатало, лупили землей по шатру, по страже, по трупам кричащим, все чаще, все глубже уходят под землю герои. Читатель, вылазь из провала — Поэту подобное не по нутру. Пока извивается болью спина, пока не погасли светильники — на, читатель, гляди, не забудь, как она затихла вдоль мужа с улыбкою робкой. На рукояти, торчащей из ребер, запомни, о кравчий, светилось — "Вина". |
