НА ПЛОЩАДИ ПУШКИНА Поэт красивым должен быть, как бог. Кто видел бога? Тот, кто видел Пушкина. Бог низкоросл, черен, как сапог, с тяжелыми арапскими губами. Зато Дантес был дьявольски высок, и белолиц, и бледен, словно память. Жена поэта — дивная Наталья. Ее никто не называл Наташей. Она на имени его стояла, как на блистающем паркете зала, вокруг легко скользили кавалеры, а он, как раб, глядел из-за портьеры, сжимая потно рукоять ножа. «Скажи, мой господин, чего ты медлишь?.. Не то и я влюблюсь, о, ты не веришь!.. Она дурманит нас, как анаша!..» Эх, это горло белое и плечи, Ох, грудь высокая, как эшафот! И вышел раб на снег в январский вечер, и умер бог, схватившись за живот… Он отомстил, так отомстить не смог бы ни дуэлянт, ни царь и не бандит, он отомстил по-божески: умолк он, умолк, и все. А пуля та летит. В ее инерции вся злая сила, ей мало Пушкина, она нашла… Мишеней было много по России, мы их не знали, но она — нашла. На той, Конюшенной, стояли толпы в квадратах желтых окон на снегу, и через век стояли их потомки под окнами другими на снегу, чтоб говорить высокие слова и называть любимым или милым, толпа хранит хорошие слова, чтобы прочесть их с чувством над могилой. А он стоит, угрюмый и сутулый, цилиндр сняв, разглядывает нас. «Традиция ислама запрещала…» Традиция ислама запрещала описывать в стихах тело женщины выше щиколотки и ниже ключицы. Однажды этот запрет был снят, и поэт Исламкул сказал следующее: Аллах запрещал нам словами касаться запретов. Ланиты, перси описаны сонмом поэтов. Хотело перо приподнять, как чадру, твой подол. Описывать бедра твои я испытывал долг. Довольно — джейранов и черных миндальных зрачков, и косы-арканы, и луны, и сладостный лал! Я нищему строки о муках своих прочитал, и нищий заплакал, и обнял, и денежку дал. И вот — наконец! Ликуйте, поэты! Настали блаженства века. Жена, раздевайся! Смотрите, свобода — нага! «Ужели дозволено ныне писать обо всем!»— спросил христианин, ответ был приятен, как сон. Вперед, мое сердце! Отныне все будет иначе. Народ мой несчастный узнает, как пахнут удачи. Теряю я разум последний от радости страшной, теперь я предамся в стихах необузданной страсти! Кумирни обрушились. Славьтесь, благие порывы! Мы идолов страха с размаху бросали с обрыва. «Свобода!» — кричал я в сердцах, допуская загибы. На радости шапку сорвал и на крышу закинул! …И вот уже годы прошли. Я забыл о стихах, все лезу за шапкой своей. Не достану никак. КОРОТКАЯ СКАЗКА
(Философия) Жил поэт, его звали Наиль, Это было давно. Был он крайний невежда, что, впрочем, не многим дано! Сочинил он дастан о любви несливаемых рек, (если правда сама — неправа, значит, прав человек). «Как-то увалень Дон полюбился толстушке Итиль [13]…» Можно пересказать, но короче — легенда о том, как «сливались в объятии страстном застенчивый Дон и подруга его». Сочинил вдохновенный Наиль. Наслаждался народ сладкозвучием песенных строк, усмехался народ, но короче— эпоха строга: взял кетмени народ и канал прорубил в свой срок, стала истинней правды невежественная строка. И угасла легенда. Народ ее больше не пел. Так бывает, когда претворяются сказки в дела, Проходили века, засорился канал, опустел, занесла его пыль. И — легенда моя ожила. КРАСНЫЙ ГОНЕЦ И ЧЕРНЫЙ ГОНЕЦ Перелески, холмы, задыхается конь, без дорог, напрямик мчит веселый гонец, пот соленой корою застыл на лице, он сменил пять коней, пять коней, пять коней. Сбросил кованый шлем, бросил кожаный щит, меч остался в полыни, копье — в ковылях, лук бухарский в песках Муюнкумов лежит. И ржавеет кольчуга в хлопковых полях. Только знамя в руке! Полуголый гонец знак победы — багровое знамя — не бросил. Это знамя дало ему семь коней, семь коней, семь коней тонконогих и рослых. Это знамя поило айраном его, на привалах валило под ноги баранов, беки жарко дарили ему — ого-го! — лучших девушек, плачущих, но не упрямых! Но упрямый гонец на привалах не спал, «Славься, город, прославленный арыками!.. Поздравляю с победой!..» Тогда он упал, закрывая скуластую морду руками… Ваша радость, народ,— это слава его! Пусть о нем говорят на орлиных охотах. Слава! Слава гонца громче славы бойца, где-то павшего без вести за свободу. Подарили ему арабчат и рабынь, если хочешь любую, а хочешь — троих?.. Он молчал, обнимая свою рябую И детей босоногих, чумазых своих. …Тише, люди? Хрипит, задыхается конь. Без дорог, без сапог, огибая кишлак, Мчит угрюмый гонец, он ушел от погонь. На копье раздувается черный флаг. Флаг жалеет его — не спеши, не спеши головой отвечать за бесславный конец! За трусость паши! Разве ты виноват, что ты черный гонец? Разве ты виноват?.. Враг идет в Бесшатыр. Он стотысячным топом линчует аулы, пот съедает глаза, конь хрипит. О батыр, лучше б ты под копьем умирал ясаулом!.. Ты хотел, так хотелось быть красным гонцом! Перед женами, матерью, перед отцом ползать, плача от счастья, дары принимать!.. Прячься, глиняный город!.. Умри, моя мать!.. Дед, кончай свою долгую жизнь, не тяни, пока честен, влетай в свое небо стрелой. Жены, жены, бросайте детей со стены! Пейте яд! Обливайтесь кипящей смолой! |
