НОКТЮРН Береза — северный бамбук, дрожа струной, сгибаясь в лук, на белизне окна выводит тенистые узоры букв, и в серебрящейся тетради письмо дыханья — «Бога ради!..» Его мне начинала ты в том берестовом Новеграде. Закутанная в полотно, отбеленная серым небом, ты вписана в мое окно давно, когда еще я не был. Не слишком ли в домах тепло? И пламя в лампе наклонится: беззвонно выбито стекло, безвинно вырвана страница. II Ночь — тень твоя, обыденное новшество, снежинкой тьма лениво прожжена. Один и ночь — анализ одиночества, а в Новеграде том — ночь и одна. Старея днем, во тьме мы молодеем, прошедшее изобретаем снова, протяжной немотой изведав слово, мы смыслами несуетно владеем. Таращится бессонница ночей, пытая грубой памятью событья. Зачем живем на свете, не забыть бы! А затверженно помнить жизнь зачем? Сейчас ночь о тебе заговорит, в твоей душе утонет черный клавиш, и лунный отзвук глаз посеребрит, а это значит попросту,— ты плачешь. III …Утихли волны северного Понта, снег лег на желтый лик земли, как пудра. Усталая белуга горизонта качает удочку березы. Утро. Торчат прямые сосны над песками, как мачты затонувших кораблей. Хлестнем коней! Пусть вихрится за нами багровая листва календарей. И вновь — могуч, безжалостен, недобр, гривастый день вторгает в душу топот, кричат дутары, дробный вопль домбр, «о, ради бога» обжигает шепот. И вправлено стекло. И рухнул дом. ЯРЬ Идут на нерест, как на Эверест, ползут по кручам каменным к истокам, тревожа дрему заповедных мест, и вопли рыб пронзают разум током. (Опять куда-то в сторону полез.) Страсть хладнокровных! Что бывает пуще напора разъяренных стай горбуши, хрипя, по каменистым руслам прущей, распарывая стонущие брюхи, всплывающей распластанно и мягко, освобожденно. Расцветали маки на ряби северных, кипящих рек. Я видел это на реке Илек. ТРАВА Встречаемся мы часто за Тоболом, в лесу, в траве осенней И лежим, и не шумим, я так же чист с тобою, как наш Тобол, впадающий в Ишим. С деревьев красные сползают ливни, трава в багровой лиственной крови, ты навсегда запомни — как счастливо глядел на нас кузнечик из травы. В моем лесу ничто не враждовало, скользили блики света по траве, и по руке твоей, как по тропе, шла муравьиха, и ушла, пропала. Все птицы пели что-то без названья, за всеми кленами молчал Тобол. Что было бы, не будь его? Не знаю. Что было бы, не будь меня с тобой? Всех, на тебя похожих,—- не обижу, деревья белые беречь я буду, и каждый раз, когда тебя увижу, я самым добрым человеком буду. Что было бы, не будь вот этих глаз, залитых светом, болью и обидою… Ты каждый раз люби меня, любимая, так, словно видимся в последний раз. «В миллиардах обожжен гортаней…» В миллиардах обожжен гортаней. Ревом бунтов, кличами восстаний, страстью изуродованный слог выдохом ты превращаешь в тайну. Скажешь «холод»— и теплом повеет, молвишь «зной»— и с гор сойдет прохлада, даже ложь в твоих устах — поверье, и согласием звучит «не надо…» Слушаю и отпускает снова: в слабом звуке растворилось зло, страхами измученному слову в плавном твоем горле повезло. АТМОСФЕРА Вверху — когда глядишь с холма на вечереющее небо — горят воздушные дома, построенные так нелепо. И солнце катится с вершины в прозрачный пальмовый лесок — пылающее колесо бесшумно взорванной машины. Журча текло вино Испании из веерно прошитых фляг, и прострочила вязь названия густейший зеленый флаг: какой-то птах, а может, ляг, в траве назойливо названивал серебряное имя Кванза. Внизу — когда глядишь с холма — цвета бильярдного сукна, соотнесенные однажды навеки, с берегов до дна с белесыми мазками Кванзы. Квадратный парус под холмом скользит надменно, и на нем — на полотне пока пустом — иная видится картина!.. И не понять — о чем она? Зачем? Кто знает!.. Но — была! Плыла, светлее полотна, ушла, невиданно бела, холм за собою увела, луга шинельного сукна, изношенные имена, туманные извивы Кванзы — туда, куда глядишь с холма. |
