ПЕЙ Десять лет тому, иль сотни лет?.. Хруст салфеток, мягкий блеск фарфора. Все встают, в бокалы льется свет, на стене краснеет тень узора. Все стоят. Все ждут: мы молча пьем, торопливо, жадными глотками. Горько! И посуду — кверху дном. Слезы — рукавами, не платками. …Через сотни иль десятки лет?.. Хруст салфеток, мягкий блеск фарфора. Все встают. В бокалах тот же свет, жизнь не может длиться без повтора. Все стоят, все ждут. Сейчас, сейчас… Сколько мы гостей к себе назвали! Раньше вас, я выпью раньше вас! Пусть вино меня, как раньше, свалит! Где-то ты стоишь бледна, бледна. Может быть, ты вспомнишь наш обычай. Пусть вокруг — они, Но ты — одна выше всех улыбок и приличий; пей, не жди, пусть — к черту этот пир! Одинокий миг не потревожит новый мир. А прошлый? Прошлый мир на мгновенье раньше нами прожит. БОЛЕ I В феврале (да, кажется, в феврале) пустыни превращаются в красное море. Маки. В марте пески покрываются травами, даже верблюжья колючка еще не колючка — мягка, зелена, и мясистые листья росой на изломах исходят. В мае зной выжигает траву до песка, и виднее овечий помет в раскаленной пыли. И лишь зеленый чай на донышке пиал напоминает мне, чтоб я не вспоминал, и черная вода на дне сухих колодцев, напоминает мне, что мир и желт и ал. II Парит коричневый орел, приветливо качая клювом. Я возвращен, я приобрел вновь мир, который меня любит. Оцепенев, глядит змея, стесняется. Здорово, поле! Любой тушканчик за меня и жизнь готов отдать и боле. Нет лишних в драме, все — на сцене, и знает доже воробей, мир без него неполноценен. Поддакивает скарабей. Он ходит задом наперед, мой жук навозный, его любят, его никто не упрекнет, случайно разве что наступят. Спокойно здесь и без вина, без отрицания былого. Встречаются, как слух и слово, сливаясь в вечность, времена. В песках поспешности закон увековечен черепами, здесь понимаешь: прав Зенон — мы не догоним черепахи. И потому живи и спи, не торопи заботой вечность, прямая — это только Пи, направленная в бесконечность. И не пытайся измерять круг суммой абсолютных чисел, и не пытайся все понять, иначе все теряет смысл. Слезами лет орошены, овеяны столетий пылью, мы плохо выучены былью, легендами развращены. А за Отаром — поезда, один из них — мое отчаянье, не дай мне. Боле, опоздать, закономерно и случайно. Ну дай мне, Боле, все понять, а если это невозможно, и если это в вашей воле, простите, Боле. «Опаздывают поезда…» Опаздывают поезда: опасен семафор: зеленый. Упала серая звезда — опаздывают самолеты. Прищурил бровью карий свет мыслитель доброго столетья, всего на расстоянье плети опаздывает твой совет. Тень будущего на портрет навалится, ломая краски, любимая, на сколько лет опаздывают твои ласки!.. По клавишам и — закричат, на выручку быстрее Листа из эпоса джигиты мчат, опаздывая лет на триста. А мне б на помощь им успеть, а мне бы слово прореветь одно возвышенно и чисто. «Я в Лувре видел слепого…» Я в Лувре видел слепого. Один, никого не спрашивая, бессловно глядел он пустыми глазницами на Венеру. Так смотрят на черное негры. Скрипели! Скрипели паркеты в залах. Слепой стоял у громадных рам. Он чем-то видел. Рубцами ран? Лицом? Довольно гадать: слезами. Ходил от одной картины к другой, словно листал, шел тише, тише, и стал, и долго стоял слепой перед пустой нишей. СУХОЕ ВИНО (Раскопки в зоне Шардаринского водохранилища) Глины. Глины пятицветной — залежь, кустики джусана, тамариск, и барханы желтые, как зависть, к Сырдарье, качаясь, прорвались. Задавили город Шардару, поделили ханские наделы и глядят, глядят на Сырдарью, на твою последнюю надежду. …Били бубны, и звенел курай, в стены клали свежую дерницу, бог луны благословил твой край, я нашел в кувшине горсть пшеницы. Вот на камне выбита строка, звенья глиняных водопроводов, изменила городу река, и ушли бродяжничать народы. А в другом кувшине — вот оно! Зря мои ребята лезут с кружками, режу на квадратики вино, крепкое, увесистое, хрусткое. Старики, я получил дары, возбужден тысячелетним градусом. Океаны в глине Шардары! Режь лопатой, находи и радуйся. …Радость захоронена в степях, может, глубоко, а может, рядом, мы живем и познаем себя по закону сохраненья радости! Может, был я посохом хаджи, может, был я суслом для наливки, может, на губах я не улыбку — женщину таразскую ношу. Может,— первым зернышком маиса, первым клином первого письма, Родины мы были просто мыслью, помогавшей вам сходить с ума. О, всегда мы возникали вовремя! Морем — в самых неморских местах, ради родин забывая родину, родину, утопшую в песках. Мы вернемся, если не забудем, гордостью, чинарой, чем еще? Может, просто ветерком попутным — парусником моря Мырза-щель? Не задумано мое хотенье. По закону сохраненья дум я в тенистый Мырза-щель не тенью, ясностью осознанной приду. Сантиметры в полотне найдутся. Грустной охрой улыбнись, маляр. Мырза-щель, смущенная натурщица, родина последняя моя… |
