За последнее время приходится слышать упреки в адрес поэтов, пишущих большие, а вернее, длинные поэмы. Не все длинные поэмы плохи, не все короткие хороши. Дело не в этом. В поэме важны пропорции, соответствующие замыслу. Пропорциональная вещь никогда не покажется длинной или короткой. Если двухлетнего ребенка увеличить в десять раз, он все равно Геркулесом не станет, а Геркулес, уменьшенный в десять раз, все равно великан. «Зодчие» Дмитрия Кедрина даже по объему кажутся мне большой поэмой, а в них очень мало строк.

У поэмы как жанра большие возможности. Как человеческий документ, отражающий черты времени, поэма достоверней. В ней можно проследить развитие чувств, характеров, поступков, логически вытекающих из конкретных ситуаций. В поэме больше движения, а следовательно, и больше жизни. Риторические стихи меня не убеждают, ибо в них преподносятся готовые выводы, а мне, как читателю, хочется знать, в силу чего поэт пришел к этим выводам. В стихах мне хочется следить за рождением истин. Такая поэзия действенней. При этом не следует понимать, что я отрицаю лирику и публицистику.

У каждого поэта своя технология. Иногда она меняется. Раньше, начиная работу над поэмой, я делал заготовки — записывал отдельные строчки, потом от этого пришлось отказаться. Чем отработанней заготовка, тем труднее она лезет в поэму, неохотно становится рядом с тем, что родится позднее, в момент непосредственной работы над поэмой. Если их ставить такими, какие оии есть, получится ритмическая и эмоциональная пестрота, а между тем на заготовки расходуется нужный материал. Лучше накопленный материал держать в расплавленном состоянии, как ощущение образа, с тем чтобы окончательную форму отливать сразу. При этом очень важен фактор непрерывности. Охлажденный материал нужно снова разогревать в горниле души, а от частой смены температур портятся даже мартеновские печи, выложенные огнеупорным кирпичом. После написания и напечатания вещи, по-моему, она не должна отвлекать поэта, если, разумеется, поэт считает ее законченной. Ведь не станет же завод занимать свои сырьевые склады готовой продукцией. А как же реагировать на критику? Хорошо, если возникнет чувство стыда за допущенные слабости. Это, на мой взгляд, одно из главных чувств, подвигающих художника к совершенству. А чувство уверенности, а сознание силы? Испытанные стыдом, эти чувства лишь крепчают. Без уверенности, без сознания силы нечего садиться за рабочий стол.

Поэзия — высшая организация слова. В ней робостью ничего не возьмешь. За рабочим столом полезно сознание исключительности: другой этого не напишет, другой напишет уже другое. Для примера возьмем два имени: А. Твардовский и С. Орлов. У первого есть потрясающее по драматизму стихотворение «Я убит подо Ржевом». И все-таки оно не заменяет мне стихотворения С. Орлова «Его зарыли в шар земной».

В связи с этим хочется сказать о претензиях и о скромности поэта. Странно слышать, когда говорят: «скромный поэт», скромный в смысле претензий. Как человек он может быть скромным, но поэт — это и человек и учреждение. Тут важно определить, за кого хлопочет поэт — за себя или за своих героев, работающих в его поэтическом учреждении. Если его герои хороши, поэт, как глава учреждения, даже обязан хлопотать за них, пропагандировать их добрые качества. Кроме того, скромность сама по себе цены не имеет, она приобретает значение лишь в приложении к другим человеческим достоинствам, таким, как ум, талант, смелость.

О поэзии можно говорить много, ибо это целый мир, имеющий и общечеловеческие и специфические законы. Можно говорить о языке, о ритмах, о размерах. Но все это такие области, каждая из которых требует особого разговора и особой подготовки. Мне хотелось лишь высказать некоторые свои наблюдения о поэзии и поэтах.

Я начал с деревьев и закончу деревьями. Глядя на вековое дерево, я поражаюсь тому, что маленький квадратик земли выбросил из себя такое чудо. А ведь пустующая земля такая же.

Взаимоотношения поэта, критика и читателя напоминают один любопытный рабочий процесс. Во младости мне приходилось вить веревки. Как правило, веревка состоит из трех доль. Если все три доли закручены в одну сторону, то, сойдясь вместе, они не совьются. Одна доля будет все время раскручиваться. Чтобы она не раскручивалась, а завивалась, как и две другие, ее свивают в другую сторону. Положение критики в общем поэтическом процессе примерно такое же.

Поэт внушает читателю свои мысли и чувства. Читатель может принять и не принять поэта, но, принявши его, он «закручивается» с ним в одну сторону. Роль критика более независима, ибо он не только толкователь поэта, но и толкователь жизни. По стихам поэта критик может судить о нравственном облике целого общества, но не каждый поэт может дать ему эту возможность. Хочу сказать, что у критика есть основания «виться» в другую сторону, чтобы потом прочно войти в общую «веревку» культурного результата.

Прежде чем говорить о критике, мы, поэты, должны спросить: есть ли у нас такой материал, по которому критики могли бы высказать свои глубокие суждения? У меня впечатление, что он есть. За последние десять лет наша поэзия была чутка к общественным явлениям. Этим и объясняется ее взлет. За это время было много сделано. Мы даже получили много похвал. Похвала бывает приятна поэту, но для развития поэзии этого мало. Нужна не похвала, нужен анализ, нужна проверка жизнью.

Наша теоретическая мысль еще очень слаба. Она не опирается на практику. Слабость теоретической мысли заметно сказывалась на нашей критике. На свет божий вытаскивались обветшалые теории имажинизма, футуризма, акмеизма. Разумеется, старых вывесок нет, а старый товар продается. Вот почему в нашей критике много натяжек, случайностей, ненужных кампаний.

Одно время несколько газет подряд выступили против Эдуарда Асадова и Игоря Кобзева. Хорошо, что поэты взялись за критическое перо, но часто и они грешат против истины. Так, в одной статье Марка Максимова и Ярослава Смелякова появилось много передержек. Сам заголовок «Осторожно — мещанство!» носит по отношению к товарищу по работе Игорю Кобзеву нарочитый характер. В разряд мещанских стихов попали даже такие серьезные строчки Игоря Кобзева:

Вышли мы все из народа.

Как нам вернуться в него?

Что тут мещанского? Над смыслом этих строк нам еще не раз придется задуматься. Теперь как-то странно звучат слова песни «Вышли мы все из народа». А зачем нам нужно было из него выходить? Говорят: «из песни слова не выкинешь». Это правда, но правда и то, что старятся не только песни, но и гимны.

Мы вовремя заговорили о взаимоотношениях поэта, критика и читателя. Сейчас в нашей поэзии наступило как бы затишье. Что оно предвещает? Углубление ли поэтической мысли? Подъем ли, спад ли? То, что лишней шумихи нет, это хорошо. Но нет ли успокоенности, нет ли пассивной выжидательности?

Теперь о читателе. Сегодняшний читатель в общем-то стоит на уровне нашей критики не только по эмоциональному восприятию — здесь он часто даже выше, ибо непосредственней, — но и по кругу мыслей. Наш читатель образован. Кроме того, он ближе к истокам жизни. В этом тоже преимущество. Конечно, читатель бывает разный, но я беру в пример читателя самого высокого уровня, который не просто сам по себе, но уже и пропагандист поэзии. Это маленькое бюро пропаганды, притом не по обязанности, а по любви. Другое дело — слушатели литературных вечеров. Среди них, особенно в Москве, выработалась определенная категория, которая порывалась делать литературную политику. Она напоминала древнеримский развращенный плебс, кричавший на форумах: «Хлеба и зрелищ!» Они приходили на вечер группой и старались привить настроение, чаще всего дурное, всему залу. Однажды в энергетическом институте поэтам — мне, Солоухину, Ковалеву и другим — пришлось столкнуться с такой группой. Ей хотелось поссорить нас со всем залом. Но мы разгадали эту хитрость и не поссорились, а быстро подружились. Оказалось, что это были не студенты, а пришлые: из ряда жаждущих «хлеба и зрелищ».